Чердак дядюшки Франсуа - Яхнина Евгения Иосифовна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/58
• Следующая

Советы Вальдека возмутили Люсиль. Вся затея с песнями была для этого повесы лишь коммерческим делом: нанять, уволить за ненадобностью, снова нанять! Впрочем, к чему эти упрёки? Разве она не рада своей свободе? К тому же глупо объясняться с Воклером и торчать здесь на лестнице, подвергая себя опасности второй раз быть настигнутой Катрин.

— Что же вы молчите, мадемуазель?

— А что я должна вам сказать?

— Что вы согласны… И ещё, не забудьте о главном условии. Сотрудничество Люсиль Менье и Вальдека де Воклер должно остаться тайной…

— Хорошо! — только и ответила Люсиль.

— Мадемуазель, вы так скромны, что и не напоминаете мне о деньгах, но я… я помню об этом. Ваша доля в последнем, я повторяю, в последнем издании — триста франков. Они в этом конверте. Пожалуйста, возьмите их.

В руках у Люсиль оказался запечатанный конверт.

— Спасибо!

Церемонно раскланявшись, Вальдек спустился по лестнице вниз… В воздухе после него ещё долго оставался запах дорогих духов.

Люсиль сжимала в руке конверт, не решаясь сунуть его в свой ридикюль.

«Что же делать дальше? Если начались волнения, неизвестно, во что они выльются. Что будет с отцом, Клераном, Ксавье?» Она хорошо понимала, что эти трое и их друзья непременно станут их участниками. А она? Какова будет её доля участия в том, что грядёт? Не настаёт ли минута, когда она сможет полным голосом выразить то, что волнует Париж?.. Ведь даже когда между нею и её слушателями стоял Вальдек — она смогла донести до сердец парижан свои песни. Она слышит их на улице, они доносятся до неё из дверей кафе и магазинов. Их поют на чердаке дядюшки Франсуа; Ксавье и Мишель мурлычут их себе под нос. Стоя на плоту, и колотя вальками по белью, их поют прачки. Каждый раз, проходя мимо них по набережным Сены, Люсиль с замиранием сердца прислушивается к написанным ею словам, которые поют чужие голоса. Пусть сегодня она должна сказать: «Прощай, песня!» Но перестать писать она не может. Кто знает, может быть, произойдут большие перемены. И она, Люсиль, станет другой. В ней проснётся та сила, какую она ощущала в себе, когда хотела стать актрисой, та сила, которую сдерживал Воклер… И она сможет петь открыто, писать открыто, не пряча головы под крыло… И доказать Ксавье…

Сжимая в руках ридикюль, на дне которого лежал конверт с тремястами франками, Люсиль быстро взбежала по лестнице и постучалась к дядюшке Франсуа.

Потом, когда она мысленно восстановила события этого дня, она вспомнила, что дверь отворилась не на её стук, а потому, что навстречу из двери выбежал Морис в треуголке и форменной куртке. Одетый в такую же куртку Ксавье стоял в нерешительности посреди комнаты.

— А, мадемуазель Люсиль! — сказал Морис, уступая ей дорогу.

А Ксавье встретил её молчаливым наклоном головы.

— Ксавье!.. — только и сказала она.

На выразительном лице Ксавье можно было прочесть без труда тревогу за отца и радость от того, что он именно в эту минуту видит Люсиль.

И всё же он опять не нашёл для неё ни одного тёплого слова. Только медленно произнёс:

— Мы уходим на улицу, мадемуазель Люсиль… И когда вернёмся, не знаем. Во всяком случае, пока это неизвестно. Но вот отец… — Ксавье кивнул в сторону отца, а затем повернулся, заметил что-то неладное во всём его облике и бросился к нему.

Франсуа сидел как раз под своим портретом, написанным Люсиль совсем не так давно. Но в эту минуту он мало походил на своё изображение. Там, на холсте, был изображён жизнерадостный человек, полный сил. Не только потому, что портрет был поясной — ни в выражении лица, ни в осанке не чувствовалось, что это инвалид, человек без ноги. А сейчас в глаза бросалась именно его увечная правая нога, и от этого вся фигура казалась беспомощной, а выражение лица чуть-чуть испуганным.

Франсуа сидел неподвижно, устремив глаза на дверь, в которую уходил сын. Тяжёлые, рабочие руки бессильно опустились и висели вдоль тела. Растерянность, которую выражали лицо и вся фигура Франсуа, так не вязалась с представлением о нём как о неизменно весёлом, бодром, неунывающем человеке, что это потрясло и Ксавье, и Люсиль.

Что же так взволновало Франсуа? С улицы на чердак доносился издалека гул толпы, звуки единичных выстрелов. Они говорили о том, что общее недовольство не утихнет само собой, что грядут большие события. Его единственный сын уходил для того, чтобы принять в них участие. Франсуа хорошо знал, что, если дело дойдёт до стычки, Ксавье будет всегда в первых рядах. Не сам ли он его этому учил? Клеран и Жак тоже не останутся дома. И хоть Франсуа храбрился в разговоре с Клераном, в глубине души он понимал, что сам он инвалид, не может пойти вместе с сыном и биться с ним бок о бок. Сидеть и ждать — вот его доля! А вернётся ли Ксавье?

Ксавье обнял отца, расцеловал его и, стараясь не выказывать волнения, бодро сказал:

— Отец, радуйся за нас, что мы идём отстаивать наши права. Ты свою лепту в это дело вложил. Не горюй же от того, что не можешь идти с нами, и радуйся, что твой сын унаследовал от тебя право на борьбу.

— Ну что ж, — после короткой паузы произнёс Франсуа. — Я знаю, что ты должен идти. И знаю, что ты не отступишь. Я сказал бы, что благословляю тебя. Но мне такие слова не подходят: я оставляю их священникам и монахам. Иди и не отступай!

Ксавье наклонился, неуклюже схватил обеими руками руку отца и прижался к ней губами.

Люсиль еле удержалась от того, чтобы не сказать Ксавье, как она волнуется за него, как верит ему, как всей душой, всем сердцем желает ему удачи. Но гордость удержала её, и вместо горячих слов она ответила кивком головы на его прощальный жест.

— Я посижу с дядюшкой Франсуа, пока не придёт Катрин! — крикнула Люсиль ему вслед. Она развязала свою кружевную косынку, небрежно бросила её на один табурет, сама села на другой подле дядюшки Франсуа. На Ксавье она больше не взглянула, хотя сердце её стучало так сильно, что она боялась, как бы не услышал Франсуа. «Мадемуазель!» Ксавье впервые прибавил к её имени это церемонное слово. В этом обращении Люсиль прочитала невысказанный упрёк. За что? За её знакомство с Воклером? Может быть, она и заслужила его удивление своими недомолвками, но что бы ни случилось, как бы ни сложились обстоятельства, как бы они ни говорили против Ксавье, она не потеряет веры в него! И Ксавье должен ей верить так, как верит ему она.

— Плохо моё дело, ведь я ещё силён, бодр, голова крепко держится на плечах, — продолжая вслух свои мысли, сказал Франсуа и тяжело вздохнул. — Ну, а на что я годен? Куда могу пойти? А если и пойду, доплетусь как-нибудь, буду только всем в тягость… Ты ведь, наверное, уже слыхала, что закрыты газеты, типографии.

И Франсуа повторил то, что было уже известно Люсиль от маркиза и Вальдека. Только в устах Франсуа это звучало по-иному.

— Нет, просто не верится, до чего унизилась власть! На что только она не идёт! Морис рассказал, что полиция позвала слесарей в типографию, чтобы заклепать печатные машины. Но слесари не захотели участвовать в таком позорном деле. «Про машины забудут, а наши имена впишут на страницы истории, как имена предателей», — сказали они. И что ты думаешь: полиция отступила? Как бы не так! Полицейские велели заковать машины в цепи, предназначенные для каторжников!..

Люсиль, потрясённая, молчала. В голове её завертелись строки стихов о машинах, людях и каторжных цепях, в которые их хотят заковать. В ушах даже зазвучал мотив новой песни, нет — припева: «Можно машины в цепи заковать!» Нет, иначе: «Разве возможно…»

— Люсиль, да ты не слушаешь меня! О чём ты думаешь?

— Да о том, что вы рассказываете, — опомнившись, ответила Люсиль.

Она хотела посидеть с дядюшкой Франсуа, пока не придёт кто-нибудь ей на смену. Но, видимо, завсегдатаи чердака все остались на улице, и время, казалось Люсиль, тянется нескончаемо долго.

• Предыдущая
• 34/58
• Следующая