Чердак дядюшки Франсуа - Яхнина Евгения Иосифовна - Страница 19

• Предыдущая
• 19/58
• Следующая

Огорчённая Катрин протянула уже руку, чтобы взять обратно злополучный лист, но г-н Пьер вдруг повёл себя самым неожиданным образом.

— Погодите, мадемуазель Катрин, — сказал он. — Я остаюсь при своём мнении, вы и ваш папаша — при своём. Тем не менее я хочу поступить так, как подсказывает мне сердце… Вы этого не поймёте, мадемуазель… Но я и сам немного артист в душе и вправе дать пять франков не певцу вольнодумных куплетов Беранже, а артисту Беранже…

И размашистая, с завитушками подпись Пьера Жоливе, к великому изумлению Катрин, украсила подписной лист «на уплату штрафа, взыскиваемого с господина Беранже, поэта»!

— То, что король обратился к Полиньяку, — это только прелюдия к великим событиям, которые вот-вот развернутся.

Эти слова громко и чётко произнёс невысокого роста, худощавый молодой человек с правильными чертами лица. Он говорил, стоя посреди чердака дядюшки Франсуа в позе человека, который привык ораторствовать и не сомневается, что его будут внимательно слушать.

Слушателей было немного: та же неизменная, неразлучная троица: Франсуа, Жак и Клеран да несколько из знакомых нам уже студентов, приятелей Ксавье.

— Уж больно ты непримирим, Огюст, — сказал, добродушно улыбаясь, Жером. В голосе его слышалось уважение к товарищу, который был не намного старше его. Но Жером только начал разбираться в происходящих политических событиях, а Огюст Бланки имел уже небольшой революционный опыт.

Три ранения, полученные им во время студенческой демонстрации 1827 года, красноречиво это подтверждали.

— Бланки безусловно прав. Примириться и в самом деле нельзя. После того как Карл обратился к Полиньяку, можно ждать самого худшего, — как бы говоря с самим собой, поддержал Бланки Жак. — Посмотрим, что скажут депутаты. Ведь до открытия сессии осталось ждать совсем недолго.

Дядюшка Франсуа, попыхивая трубкой, проворчал:

— Был бы жив император…

Докончить ему не дали. Он получил решительный отпор, причём все оказались единодушны: особенно негодовал Клеран.

— Да что ты, Франсуа, в самом деле, заладил одно и то же! Наполеон? Кто о нём сейчас помнит? Послушай, Огюст, вот в чём заключается сейчас для меня вопрос: можно ли всё-таки, как говорит Фурье, уладить бескровным путём все существующие в мире разногласия, всё то, что мешает обществу нормально развиваться?

— А для меня тут нет никакого вопроса. Всё ясно: только в результате борьбы мы сможем добиться того, что нужно Франции… — веско произнёс Бланки. — А Франции нужна Республика!

— Да Клеран и сам не очень-то верит в эти утопии, — вставил своё слово Жак. — Вспомни, друг, тысяча восемьсот двадцать седьмой год! Ведь ты не стал ждать, пока, как рекомендует Фурье, люди разных классов договорятся между собой. Разве ты не вышел на улицы квартала Сен-Дени с теми, кто хотел поддержать депутатов? Или от старости я запамятовал, но чудится мне, что не во сне то было, а наяву, когда ты вернулся из Сен-Дени в разорванной одежде и с окровавленной рукой?

— Так-то оно так! — сконфуженно согласился Клеран и неожиданно умолк.

Между тем споры продолжались, и Ксавье, которому не терпелось поделиться с друзьями тем, что было для него вопросом сегодняшнего, а не завтрашнего дня, с трудом перекрыв голоса споривших, предложил:

— Ладно! Оставим пока все эти перепалки, бесполезные в данную минуту! Есть дела поважнее!

— Ксавье прав, не говорить надо, а действовать! Время позднее, и я должен идти, — промолвил Бланки. — До завтра, друзья!

— Погоди! Останься ещё немного! Нужно решить вопрос о нашем выступлении на «Эрнани»! — В голосе Ксавье слышалась настойчивость.

— Это вы как раз решайте без меня! Ты же знаешь, что для меня это вопрос не главный.

— Ты очень деликатен, Огюст, — сказал, смеясь, Жером, — и не говоришь прямо, но мы-то знаем, что ты не одобряешь романтиков и считаешь, что бои должны происходить не в области театра.

Бланки только рассмеялся в ответ и, кивнув головой товарищам, направился к выходу.

— Что ещё за «Эрнани» такой, растолкуйте мне! — спросил с любопытством Франсуа, как только за Бланки закрылась дверь.

— Послезавтра, двадцать пятого февраля, в театре Французской Комедии будет показана пьеса Виктора Гюго[17]«Эрнани», — повернувшись лицом к отцу, терпеливо разъяснил Ксавье. — В этой пьесе благородный разбойник Эрнани посягает на жизнь короля… Страсти, революционный пыл брызжут из каждой строки этой пьесы, из каждого слова Эрнани. Там есть такие слова, что, услышав их, любой зритель крикнет в ответ: «Долой тиранов!» И мы будем под стать Эрнани, мы будем ему вторить и все наденем яркие жилеты, галстуки, платки, чтобы отличаться от остальной публики.

— Кто это — мы? — продолжал допытываться Франсуа.

— Мы — это «Молодая Франция». Все те, кто так или иначе разделяют взгляды романтиков. А если тебе и это непонятно, могу разъяснить: романтики встали на защиту свободы искусства. В политике воюют друг с другом роялисты и либералы, в искусстве — романтики и классики. Пока бои происходят не на баррикадах, а в театре, но придёт время… — И Ксавье многозначительно замолк.

— А что скажет господин Гюго?

— Гюго?! Да он не только одобряет, он ещё и поможет нам организовать всё так, как мы задумали. Ведь это он купил билеты для студентов, писателей, поэтов, художников, музыкантов и типографских рабочих. Разве у нас достало бы средств для того, чтобы явиться всем в театр!

Присутствовавшим было хорошо известно о непримиримой вражде представителей классического направления в искусстве, поддерживаемого королём и двором, и представителей искусства романтического. В отличие от классиков, романтики типа Гюго воспевали чувства непосредственные, не связанные никакими строгими законами драматической формы. Пьесы Гюго, стоявшего во главе романтического течения, давали актёрам простор для непосредственного выражения своих чувств: гнева, восторга, возмущения. Не было лучшей трибуны, чем сцена, откуда до зрителей могли доноситься слова, направленные против тиранов и их власти, призывающие к свободе и равенству. И актёры таким образом становились — иногда даже поневоле — выразителями чувств и самих зрителей.

Притаившись за занавеской и затаив дыхание, Катрин слушала слова брата. Щёки её разрумянились, глаза блестели. «Вот бы посмотреть самой, хоть в щёлочку, на этот необыкновенный спектакль! Да куда там! Разве меня пустят в театр! И взрослым-то театр не по карману!» — так думала Катрин.

А Ксавье продолжал:

— Мы договорились с директором театра и с театральными капельдинерами, что заполним своими людьми все последние ряды, все ступеньки, все пустые уголки зала. Таким образом, спектакль будет принадлежать нам, «романтикам», и представители «классики» не смогут его сорвать.

Когда все стали прощаться, Катрин, как всегда стремительно, ворвалась в комнату и бросилась к Жаку:

— Мосье Жак, где сейчас Мишель?

— Он спит, да и тебе, малютка, давно пора спать!

— Вот ещё! — фыркнула Катрин и, сдержав себя, попросила уже другим тоном: — Скажите Мишелю, что он мне нужен…

— Не худо бы добавить: «пожалуйста», — ласково пожурил её Жак. Он всегда огорчался, что Катрин растёт без женского присмотра, и поэтому у неё резкие манеры и язык.

Катрин сконфуженно опустила голову.

— А Мишелю я скажу, что он тебе нужен, только, не взыщи, не сегодня, а завтра утром, перед его уходом в лицей…

В день премьеры «Эрнани», перед спектаклем, на чердаке дядюшки Франсуа волновалась молодёжь. В театр студенты — друзья Ксавье — шли гурьбой. Все они принимали горячее участие в сборах на спектакль.

• Предыдущая
• 19/58
• Следующая