21 интервью - Минчин Александр - Страница 24

Ефремов: Может быть, даже и так, а без этого в театре работать не надо.

Минчин: О личной жизни. Дети, жены, жизнь, три женщины, которых вы больше всего любили? Но ответьте!

Ефремов: Ну, была юношеская любовь. Она долго длилась. Потом были разные влюбленности. Первая жена моя Лиля Толмачева, она работает в «Современнике». Замечательная актриса. Дочь Настя от второй, неофициальной, жены Ирины Мазурук. Был такой полярный летчик, который получил первого Героя Советского Союза, это ее дед. После этого Алла Борисовна Покровская, которая родила Мишу Ефремова. Теперь Миша двоих произвел от разных, два внука – Никита и Николай. Настя родила троих. Прибавляется армия внуков. У нас с ними отношения серьезные, а вот с Мишкой иногда в силу, может быть, нервной организации или еще чего-то происходят страшные вещи, как в тот раз… Хотя он талантливый артист и режиссер с какими-то художественными идеями.

Минчин: Маэстро, все-таки повторю вторую часть вопроса: три женщины, которых вы больше всего любили?

Ефремов: Ну, я так не могу. Об этом вообще нельзя говорить.

Минчин: Анастасия была…

Ефремов: Вы так думаете?

Минчин: Я спрашиваю.

Ефремов: Была, да. Были и другие.

Минчин: Вы не хотите по именам?

Ефремов: Это же не меня только касается.

Минчин: После Покровской жен больше не было?

Ефремов: Нет. Причем мы разошлись, потому что сын стал совершенно взрослый. Объединяющего больше не существовало, и чтобы быть честными. Я так и сделал, потому что какие-то романы у меня, естественно, были, возникали, но если ты женат, то… Это Мастроянни мне говорил: в Италии здорово, что нельзя разводиться, потому что сколько же мне пришлось бы тогда жениться?!

Минчин: Оглядываясь назад; полвека в искусстве, что-нибудь вы хотели бы вспять – переделать, вернуть?

Ефремов: Наверное, наверное… Это связано, скорее всего, с бесцельными днями существования – жалеешь, что не ценишь жизнь в такой степени, когда уже ты в возрасте определенном, а не что-то конкретное.

Минчин: Если бы молодость знала, а старость могла? Это гениальная поговорка.

Ефремов: Вот это я и хотел сказать тебе!

Минчин: Вы фанатичный читатель. О ваших читательских пристрастиях?

Ефремов: Я всегда что-то читаю одновременно: то это, то то… Ненавижу пьесы читать, а их надо читать в силу своей работы.

Минчин: Хорошо. Театр – это эмоциональная вещь. Вы эмоциональный человек?

Ефремов: Естественно… Природа изучает еще.

Минчин: Как-то у нас был с вами спор. Школа Щукинского училища и школа МХАТовского училища. Тогда вы мне приводили целую плеяду мхатовских выпускников, которые на голову превзошли щукинских.

Ефремов: Я думаю, что сейчас можно и наоборот.

Минчин: Это в каком смысле?

Ефремов: Привести большую часть…

Минчин: Но не хотите перечислять?

Ефремов: Да нет.

Минчин: Последний вопрос. Как вы себя чувствуете в семьдесят лет?

Ефремов: Вот когда мы живем молодыми, то кажется, что впереди – все весело, все хорошо. Если серьезно говорить, то все прелестно, все прекрасно, а на самом деле уже в возрасте надо придумывать это прелестное, это прекрасное, надо изощряться. Вот тут и жалеешь, что такая была молодость, расходуемая безоглядно. Не знаю – одним словом, ничего хорошего.

Минчин: Вопрос, который бы вы хотели задать самому себе. Или что-то, о чем вы хотели бы сказать?

Ефремов: Я думаю вот о чем: в определенном возрасте человек начинает думать о том, как, для чего вообще жизнь, каков ее смысл? И когда слишком много начинаешь об этом думать, то иногда это становится опасно. Впадаешь в некое депрессивное состояние, и ни один философ тебе не ответит, в чем же смысл жизни. Поэтому многие ищут выход в вере, но такой вере, которая ортодоксальна… Это все несерьезно. Хотя бы своей ортодоксальностью – а другое, ну что другое? Вот такие размышления – как преодолеть эту депрессию. Человек думает. Вообще-то, лучше раньше думать об этом, тогда легче будет.

Р. S.

Минчин: Что вы делаете сейчас?

Ефремов: Болею и ставлю «Сирано де Бержерака» Ростана[3].

Интервью с писателем Ежи Козински[4]

Минчин: О вашем детстве? Что вам запомнилось больше всего?

Козински: Я решил давно, что с детством я могу разобраться только одним способом: не опираясь на него автобиографически, а трансформируя этот период, тем самым оставляя его позади, путем перевода в другую сферу – сферу вымысла. Поэтому мой первый роман был о детстве вообще, а не о моем конкретно детстве. Таким образом, я решил сводить счеты с реальностью – через вымысел, беллетристику. Это и есть ответ.

Помимо этого, факты очевидны: я родился в 1933 году в достаточно зажиточной семье; родители говорили в совершенстве по-русски, так как прошли «русские» школы, живя в Польше, еще до 1918-го… В семье говорили на двух языках – польском и русском. Отец предпочитал говорить на русском, а мать – на польском, они также говорили на французском и немецком. Они оба были лингвисты, отец – профессиональный филолог, а мать окончила Московскую консерваторию, стала известной пианисткой. Я начал помнить события, вещи с четырех лет. После шести помнил все. Особенно, запомнилась война, специфические события. Но я решил оставить это все не для себя, а для своих писаний в форме прозы, романа. Так что к своему детству я не отношусь как к своему, а как к всеобщему: миллионы людей прошли через такие же детства, а я должен попытаться написать рассказ, историю. Да, отец мой, кажется, родился в Ереване, в еврейской семье, польско-еврейской семье. Он был троцкистом, но перестал им быть в ту минуту, когда увидел Троцкого. Он увидел его едущим на паровозе и по какой-то причине моментально разочаровался в том, что увидел. Стал замкнутым человеком, принадлежащим себе. Имел свои постулаты: для счастья лучше иметь как можно меньше контактов с обществом, единственная значащая связь – это с самим собой. И достигнуть в обществе всего можно только через чтение книг – чтение, но не писание; он не верил, что что-нибудь новое можно написать после того, что уже написано. Когда он видел меня пишущего что-либо для школьной газеты, то говорил, что бумага терпелива, снесет и вытерпит все, но не имеет смысла переводить еще больше бумаги, пополняя такое количеству переведенной.

Минчин: Это правда, что вы стали немым от перенесенного в детстве?

Козински: Опять я предпочитаю не говорить о детстве, потому что тогда в какой-то мере я буду обращаться к моему роману, происходит конфликт двух смешанных реальностей – вымышленной и произошедшей, и не мне их разбирать. Для русских читателей скажу (так как они не читали моего романа), что у меня были трудности с речью, и после войны я не говорил год-полтора, но это было распространенное состояние среди детей, психологическое потрясение от войны.

Минчин: Ваши университеты?

Козински: Я окончил общеобразовательную школу в Лодзи, потом Университет в Лодзи, став аспирантом социологии в Польской академии наук. После чего в декабре 1957 года я отправился в Америку. Я написал две диссертации на польском, обе имеющие отношение к XIX веку, о польских событиях, происшедших в России. Так что к литературе это мало имело отношения, да я и не смог бы писать художественную прозу в Польше, зная, что при такой политической системе мне не дадут писать ту прозу, которую я хочу. Но я был рассказчиком, я всегда любил рассказывать истории; я, помню, соблазнял женщин путем рассказывания разных историй…