Небесное пламя (Божественное пламя) - Рено Мэри - Страница 26

• Предыдущая
• 26/106
• Следующая

— Ничего. И от тебя тоже.

— Ах ты, мерзавец бесстыжий! Не иначе, хозяин тебя балует и портит…

Он продолжил эту тему, пользуясь случаем, чтобы добиться чего-нибудь для себя, — и похоже, мальчик понял; если не слова по-гречески, то, во всяком случае, его намерения.

— Прощай, — сказал он коротко.

Это не годилось.

— Подожди! Не убегай, пока я не закончил свою речь. Кому ты служишь?

Невозмутимо, с легкой улыбкой, мальчик посмотрел на него и ответил:

— Александру.

Демосфен нахмурился. Похоже, среди македонцев из хороших семей Александром зовут каждого третьего. А мальчик тем временем помолчал задумчиво и добавил:

— И богам.

— Ты зря транжиришь моё время, — воскликнул Демосфен, вновь охваченный своими чувствами. — Не смей уходить. Иди сюда!..

Мальчик уже отворачивался — он схватил его за кисть. Тот отодвинулся на всю длину руки, но вырваться не пытался. Только смотрел. Глубоко посаженные глаза сначала расширились, а потом, казалось, посветлели из-за сузившихся зрачков. Он сказал очень медленно, на очень правильном греческом:

— Забери с меня свою руку. Иначе ты скоро умрёшь. Это я тебе говорю.

Демосфен отпустил. Ужасный мальчишка, от него страшно становится! Ясно, что это фаворит какого-нибудь очень влиятельного вельможи. Угрозы его, разумеется, мало что стоят, но это Македония… Мальчишка был свободен, но не уходил, задумчиво разглядывая его. И у него в животе зашевелилось что-то холодное. Вспомнились засады, яды, ножи из-за угла в спину… К горлу подступила тошнота, и по спине поползли мурашки. А мальчишка стоял неподвижно и глядел на него из-под копны спутанных волос. Потом отвернулся, перепрыгнул через низкую стену — и исчез.

Голос Эсхина из окна то гудел в самом низком регистре, то возносился — ради эффекта — тончайшим фальцетом. Подозрение, только подозрение! Ничего такого, что можно было бы пришпилить к обвинительному акту. А болезнь из горла добралась уже и до носа… Демосфен отчаянно чихнул. Просто необходимо выпить горячего отвара, даже если его приготовит какой-нибудь здешний невежда. Сколько раз говорил он в своих речах о Македонии, что в этой стране никогда ещё не удавалось приобрести ничего хорошего, даже порядочного раба.

Через окно вливается полуденное солнце, согревая комнату и украшая пол кружевом теней от распускающихся листьев. Олимпия на своём позолоченном кресле с резными розами, под локтем у неё кипарисовый столик, а сын сидит на низком табурете возле её колен. Зубы у него сжаты, но время от времени сквозь них прорывается едва слышный стон нестерпимой боли: она расчёсывает ему волосы.

— Самый последний узелок, дорогой мой.

— А ты не можешь его отрезать?

— Чтобы ты обгрызанным стал?.. Ты хочешь выглядеть, словно раб?.. Если бы я за тобой не следила, ты бы уже завшивел, честное слово. Ну всё. Закончили. Поцелую тебя за то, как замечательно ты держался, и можешь есть свои финики. Только платье моё не трогай, пока у тебя руки липкие. Дорис, дай щипцы.

— Они ещё слишком горячие, госпожа. Ещё шипят.

— Мама, не надо мне волосы завивать! Никто из мальчиков так не ходит…

— Ну а тебе-то что? Ты должен вести других, а не следовать за другими. Разве тебе не хочется быть красивым для меня?

— Возьми, госпожа. Теперь уже не обожгут.

— Замечательно. Ну, теперь не вертись, а то ошпарю. Я это делаю лучше цирюльников, правда? Никто не догадается, что кудри не настоящие.

— Но они ж меня видят каждый день! Все, кроме…

— Сиди спокойно. Что ты сказал?

— Ничего. Я думал про послов. Ты знаешь, я наверно всё-таки надену украшения. Ты была права, перед афинянами надо одеться по-настоящему.

— Конечно! Мы сейчас что-нибудь подберём. И одежду подходящую.

— И потом, у отца ведь тоже будут украшения.

— О, да! Но ты их носишь лучше.

— Я только что Аристодема встретил. Он сказал, я так вырос, что он едва меня узнал.

— Обаятельный человек. Надо пригласить его сюда. Мы сами это сделаем, без отца.

— Ему надо было уходить, но он представил мне ещё одного бывшего актёра, его зовут Эсхин. Он мне понравился, рассмешил меня.

— Его тоже можно пригласить. Он из благородных?

— У актёров это всё равно. Он мне рассказывал о театре. Как они ездят, и ещё — как избавляются от человека, с которым плохо работать.

— Надо быть поосторожнее с этими людьми. Надеюсь, ты не сказал ничего лишнего?

— Нет конечно. Я расспрашивал о партии мира и партии войны в Афинах. Мне кажется, он сам был в партии войны, но мы оказались не такими, как он себе представлял. Мы хорошо с ним поладили.

— Не давай никому из этих людей возможности похвастаться, что его как-то выделили из остальных.

— Он хвастаться не станет.

— Что ты имеешь в виду? Он что, фамильярничал с тобой?

— Нет конечно. Мы просто разговаривали, вот и всё…

Она запрокинула ему голову назад, чтобы завить локоны над лбом. Когда её рука оказалась на уровне его губ, он поцеловал её. В дверь постучали.

— Госпожа, царь велел сказать, что он уже вызвал послов. Он хочет, чтобы принц вошёл вместе с ним.

— Передай, сейчас будет.

Она огладила ему волосы, локон за локоном, и оглядела его. Ногти подстрижены, только что выкупан… Сандалии с золотыми бляшками стоят наготове… Она подобрала ему хитон из шафрановой шерсти, с каймой, которую сама вышивала в пять цветов, красную хламиду на плечо и большую золотую булавку. Поверх хитона начала застегивать пояс с золотой филигранью. Она не особо спешила: если одеть его слишком рано, то ему придется дольше быть с отцом, ждать послов вместе с ним.

— Ещё не всё? — спросил он. — Отец-то ждёт!..

— Он же только что за ними послал.

— Наверно, они уже подошли.

— Тебе ещё надоест слушать их занудные речи.

— Что поделаешь. Надо же учиться, как делаются дела… А я Демосфена видел…

— Того самого? Великого Демосфена? Ну и как он тебе понравился?

— Совсем не понравился.

Она посмотрела на него, отвлекшись от пояса, удивлённо подняв брови, и заметила усилие, с каким он повернулся к ней.

— Отец говорил мне, но я не верил. Однако он оказался прав.

— Надень плащ. Или хочешь, чтобы я тебя одевала, как маленького?

Он молча накинул плащ на плечо; молча, непривычными пальцами, она стала втыкать иглу пряжки в ткань, а та подалась слишком легко. Он не шелохнулся. Она спросила резко:

— Я тебя уколола?

— Нет.

Он встал на колено завязать сандалию. Ткань соскользнула с шеи, и она увидела кровь.

Она прижала к царапине полотенце и поцеловала завитую голову, чтобы помириться до того, как он уйдёт к её врагу. Когда он пошёл к Залу Персея, боль от иглы скоро прошла. А другая боль держалась так, словно он с ней родился. Он не мог вспомнить такого времени, когда бы не испытывал её.

Послы стояли перед пустым троном, за которым вздымалась гигантская фреска: Персей спасает Андромеду. У каждого за спиной было по жёсткому креслу; но даже самым ярым демократам было ясно, что сядут они только тогда — не раньше, — когда царь пригласит их сесть. Глава посольства, Филократ, с нарочитым интересом и беспокойством оглядывался вокруг, изо всех сил стараясь не показать, что он здесь свой человек. Как только определился порядок выступлений и их содержание, он составил краткий обзор и тайно послал его царю. Филипп славился своим умением говорить экспромтом, сильно и умно, но будет благодарен за такую возможность проявить себя в полном блеске. А его благодарность Филократу и так уже была достаточно весомой.

Демосфен стоял крайним слева (они расположились по порядку выступлений), с трудом сглатывая слюну и вытирая нос углом плаща. Стоило ему поднять глаза, он натыкался на яркий взгляд прекрасного юноши с крылатыми ногами, парившего в голубом воздухе. В правой руке у него был меч; в левой он держал за волосы ужасную голову Медузы, направляя её смертоносный взгляд на морского дракона в волнах под ним. Прикованная к заросшей скале распростёртыми руками, с телом, просвечивающим сквозь тонкое платье, и с волосами, раздутыми ветром, который поднял её герой, — Андромеда смотрела на своего спасителя безумными, влюблёнными глазами.

• Предыдущая
• 26/106
• Следующая