Небесное пламя (Божественное пламя) - Рено Мэри - Страница 23

• Предыдущая
• 23/106
• Следующая

— К ночи они должны быть здесь, — сказал Филипп. — Утром будут отдыхать, потом будет официальный завтрак, потом я их приму… А на вечер назначен торжественный обед, так что время подожмёт и придётся им красноречия поубавить.

Его лучшая одежда хранилась у матери, Мать была у себя. Писала письмо брату в Эпир, жаловалась на мужа. Писала она хорошо: у неё было много таких дел, которые писцу доверить нельзя. Когда он вошёл, она закрыла свой диптих и обняла его.

— Мне надо нарядиться в честь афинских послов, — сказал он. — Я оденусь в синее.

— Я знаю, что тебе к лицу, дорогой мой.

— Нет, это должно быть подходяще для афинян. Я надену синее.

— Тс-с-с! Я повинуюсь, мой господин. Значит синее, брошь из ляписа…

— Нет, в Афинах только женщины носят украшения. Ничего, кроме колец.

— Но, дорогой мой, ты должен быть одет лучше их! Ведь они же ничтожества, эти послы.

— Нет, мама. Они считают украшения признаком варварства. Я их не надену.

В последнее время она уже слышала иногда этот новый голос. Он ей нравился. Но до сих пор сын никогда ещё не говорил таким голосом с ней самой.

— Ты будешь совсем как взрослый, господин мой.

Она сидела; и поэтому смогла прильнуть к его груди и посмотреть на него снизу вверх. Погладила его выгоревшие волосы и добавила:

— Когда пора будет одеваться, приходи ко мне. Ты одичал, как горный лев; я должна сама присмотреть, чтобы всё было как надо.

Вечером он сказал Фениксу:

— Я не хочу ложиться. Пожалуйста, позволь мне посмотреть, как приедут афиняне.

Феникс с отвращением глянул в окно на сгущавшиеся сумерки.

— Что ты надеешься увидеть? — проворчал он. — Проедет мимо кучка людей, в шляпах, нахлобученных до самых плащей… При нынешнем тумане ты слугу от хозяина не отличишь.

— Всё равно. Я хочу их видеть.

Ночь настала сырая, промозглая. С камышей возле озера капала вода; не смолкали лягушачьи трели, словно шум в голове… Неподвижный туман висел на осоке, окаймляя лагуну до самого моря, где его раздувал лёгкий ветерок. На улицах Пеллы грязные канавы смывали накопившиеся за десять дней мусор и отбросы вниз, к воде, покрытой оспинами дождя. Александр стоял у окна фениксовой комнаты, куда пришёл его будить. Сам он уже был одет в сапоги для верховой езды и в плащ с капюшоном. Феникс сидел с какой-то книгой возле лампы и жаровни, словно впереди у него была вся ночь.

— Смотри! Из-за поворота факелы показались, уже едут!..

— Прекрасно. Теперь они будут у тебя на виду, можешь любоваться. Я выйду на улицу только когда время подойдёт, ни на миг раньше.

— Дождик едва капает! Что ты будешь делать, когда мы пойдём на войну?

— Я берегу себя для этого, Ахилл. Не забывай, что кровать Феникса стояла возле огня.

— Слушай. Если ты не поторопишься, я сейчас тебе книгу подпалю! Ты ведь даже не обулся до сих пор!

Он высунулся из окна. В темноте далёкие факелы, размытые туманом, казались крошечными, словно светлячки, ползущие по камню.

— Феникс…

— Да-да, времени ещё достаточно…

— Феникс, он на самом деле хочет договориться о мире? Или только успокоить их хочет, на то время, пока не будет готов? Как олинфийцев.

— «О, Ахиллес богоравный, могучий, возлюбленный сын мой…» — Он искусно настроился на волшебный ритм. — «Будь справедлив ты к отцу, что своим благородством прославлен…»

Недавно ему приснилось, будто он стоит на сцене, одетый для роли Корифея в трагедии, для которой написана только одна страница. На воске всё остальное уже было, но ещё не переписано набело, и он попросил поэта изменить окончание; но когда попытался вспомнить это окончание — вспоминались только собственные слезы.

— Ведь олинфийцы первыми нарушили договор. Они стакнулись с афинянами и впустили к себе его врагов. Это нарушение клятвы; а каждый знает, что нарушение клятвы лишает силы любой договор.

— Их кавалерийские генералы бросили в бою своих людей… — Голос мальчика зазвенел. — Он заплатил им, чтобы они это сделали. Заплатил!..

— Наверно, это спасло немало жизней…

— Они теперь рабы, ты понимаешь?.. Рабы!.. Я бы предпочёл умереть.

— Если бы все это предпочитали, рабов бы не было.

— Я никогда, ни за что не стану использовать предателей, когда стану царём. Если они придут ко мне — я их убью… И всё равно, кого они захотят мне продать. Даже если это будет мой злейший враг — я ему пошлю их головы. Я их ненавижу, как врата смерти. Этот Филократ — предатель!

— И при всём том, он может сделать много хорошего. Ведь твой отец желает добра афинянам.

— Если они согласятся на всё, что он скажет, да?

— Знаешь, его могут заподозрить в том, что он хочет установить тиранию. Когда спартанцы победили их во времена моего отца, у них на самом деле была тирания. Но чтобы хорошо знать историю, надо этого хотеть. Ещё со времён Верховного Царя Агамемнона у эллинов был военный вождь. Иногда какой-нибудь город, иногда человек. Как собрали войско под Трою?.. Как отразили варваров в войне с Ксерксом?.. Только нынче, в наши дни, эллины грызутся словно псы — а вождя нет, руководить некому.

— У тебя это звучит так, словно они и не стоят руководства. Но не могли же они так быстро измениться.

— За два последних поколения самых лучших перебили. Мне кажется, и афиняне и спартанцы навлекли на себя проклятие Аполлона, с тех пор как сдали внаём фокидянам свои войска. Они прекрасно знали, каким золотом им платят. Куда бы ни попадало это золото, оно приносило смерть и разрушение, и не было этому конца. Теперь твой отец взял на себя роль бога, взялся делать его дело; и посмотри, как он преуспел, об этом толкует вся Греция… Кто более его достоин скипетра вождя? А когда-нибудь этот скипетр перейдёт к тебе…

— Я бы пожалуй… — начал задумчиво мальчик. — Ой, гляди-ка, они уже проехали Священный Бор! Уже почти в городе!.. Давай, собирайся.

Когда они садились на коней во дворе, Феникс проворчал:

— Опусти капюшон пониже. Когда они увидят тебя во время приёма — им вовсе незачем знать, что ты болтался на улице, чтобы на них поглазеть, словно простолюдин. Никак я в толк не возьму, зачем тебе это понадобилось, чего ты ждёшь от этой прогулки.

Проехав к Святилищу Героев, они отодвинулись с дороги на небольшую лужайку под деревьями. Листья на каштанах уже распускались, и теперь смотрелись узорчатой бронзой на фоне водянистых облаков, через которые сочился лунный свет. Факелы у всадников эскорта, сгоревшие почти до рукояток, плясали в неподвижном воздухе в такт поступи мулов и лошадей. В свете этих факелов был виден главный посол, рядом с ним ехал Антипатр. Александр узнал бы крупную фигуру и квадратную бороду генерала, даже если бы он и закутался, как все остальные; но тот только что вернулся из Фракии, потому считал эту ночь тёплой. Второй — это должно быть Филократ. Тело бесформенно в промокших одеждах: лютые глаза выглядывают в щель между шляпой и плащом как воплощение злобы. За ним следом ехал Аристодем; Александр узнал его по грациозной посадке. Ладно, с этими ясно. Глаза его обшаривали вереницу всадников, которые в большинстве своём старательно рассматривали дорогу из-под мягких шляп, пытаясь разглядеть, где могут оступиться их кони. Почти в самом конце ехал высокий, хорошо сложенный человек, сидевший по-солдатски прямо. Он казался не молод, но и не стар; свет факелов выхватывал из темноты его короткую бороду и рельефный, худощавый, профиль. Когда он проехал мимо, мальчик посмотрел вслед, сличая это лицо со своими снами. Только что он увидел великого Гектора, который не успеет состариться до тех пор, когда Ахилл подрастет.

Демосфен, сын Демосфена из Пеонии, проснулся на рассвете, приподнял голову с простыни и огляделся вокруг. Комната в царских покоях для гостей просто великолепна. Зелёный мраморный пол, у двери и окон пилястры с золочёными капителями, табурет для его одежды инкрустирован слоновой костью, ночной горшок италийской работы с рельефными гирляндами… Дождь кончился, но задувал порывами леденящий ветер. На нём было три одеяла, но он с удовольствием взял бы ещё столько же. Его разбудила потребность в горшке, но горшок был в дальнем углу, а ковра на полу не было. Вставать противно… Он помедлил, скрючившись и обхватив себя руками. Сглотнув, ощутил саднящую боль в горле. Его опасения, возникшие в дороге, сбывались: в этот великий день — величайший из всех дней его жизни — у него начинается простуда.

• Предыдущая
• 23/106
• Следующая