Ведьмаки и колдовки - Демина Карина - Страница 33
- Предыдущая
- 33/110
- Следующая
Он наклонился и провел пальцами по Евдокииной шее.
— Полчаса, и вы преобразитесь…
— Чтоб тебе… провалиться…
К сожалению, проваливаться пан Острожский явно не собирался. Напротив, он пересел, оказавшись слишком уж близко к Евдокии, обнял, прижал к себе и дыхнул на ухо мятою.
— Уверяю, вам понравится. Вы будете любить меня безоглядно. А я постараюсь стать хорошим мужем.
— Думаете, никто не заметит?
— Приворот, может, и заметили бы, а так… ваша маменька так долго мечтала выдать вас замуж, что наверняка обрадуется. Ваш отчим, возможно, и заподозрит неладное, но вряд ли рискнет здоровьем обожаемой супруги… ваша сестрица не пойдет против воли отца…
— Вы сволочь!
— Уверяю, очень скоро ты, милая моя невеста, изменишь свое мнение.
Экипаж остановился.
— Прошу. — Пан Острожский вновь флягу протянул, помог напиться и рот платочком вытер. От платочка резко, неприятно воняло туалетной водой. — Ну же, Евдокия, не упрямьтесь. У вас все равно сил не хватит сбежать…
Его правда.
Встала она с трудом. А в храм, небольшой, пребывавший в некотором запустении, пан Острожский ее на руках внес. Сам же надел на голову Евдокии веночек из белоцвета, лентами перевитого.
И ленты эти расправил.
Он притворялся таким заботливым, а Евдокия задыхалась от бессильной ярости.
— Кто?
— Что? — Пан Острожский бросил на блюдо перед статуей Иржены-заступницы пару медней.
— Кто вам… про маму…
— А… один крайне предприимчивый юноша, которому очень нужны были деньги…
— Грель.
— Какая разница, дорогая моя? Скоро тебя перестанут волновать подобные проблемы… идем…
Он увлек Евдокию за собой.
Храм был небольшим.
И древним.
В своем нынешнем странном состоянии Евдокия чувствовала его… тяжесть каменных стен, снаружи укрытых шубой дикого винограда. Изнутри стены белили, и на круглых медальонах рисовали двенадцать картин сотворения мира…
…и древо его…
В полумраке белели статуи Иржены.
И Евдокию несли мимо шести ликов богини.
Заступница. Воительница.
Мстящая.
Милосердная с глазами, слепыми от слез.
Утешительница, которая глядит, казалось бы, в самую душу Евдокии, обещая… что?
Дарующая надежду с тонкими свечами на неестественно широких ладонях. Свечей многие дюжины, и огоньки их дрожат, но не обрываются.
— Идем, дорогая, после осмотришься. — Пан Острожский злится.
Неуютно ему.
Страшно.
Одно дело — людям лгать, и другое — богам. Иржена видит, и от нее не откупишься меднями. Он, верно, говорит, что потом, после свадьбы, отсыплет золота на нужды храма, и тем душу успокаивает. А может, и не говорит, может, нет у него никакой души и все-то Евдокия выдумала.
Остановились у белого алтарного камня, над которым висел простой медный колокольчик. Звук его разнесся по храму, и огоньки задрожали…
…нет надежды.
Почти нет… жрец не имеет права связывать судьбы против воли…
— Кто ищет милости богини? — Жрец выступил из-за ширмы, которая почти сливалась со стеной. Он был молод.
И тоже нервничал.
Оглядывался на дверь, которую пан Острожский предусмотрительно запер.
Жрец то и дело вытирал ладони о полы бирюзового своего одеяния и трогал вышитых на нем голубей.
— Мы ищем, — ответил за двоих пан Острожский и скривился.
— Для чего?
— Чтобы просить богиню в милости своей связать две судьбы воедино. — Он даже поклонился, забыв, правда, снять шляпу. И жрец поморщился, но замечание проглотил.
— Я не прошу, — сказала Евдокия.
Пан Острожский сдавил руку, предупреждая, что следует молчать. Но молчать Евдокия не собиралась.
— Этот человек — преступник…
— Дорогая, — пан Острожский закрыл ей рот, — поверь, что здесь это никому не интересно… преступник, жертва… все проплачено.
И жрец отвернулся, покраснев.
Проплачено.
Подготовлено. И Евдокии остается смириться? Ну уж нет! Евдокия смиряться не собирается. Жаль, что единственное, на что она еще способна, — укусить пана Острожского…
— Осторожней, дорогая, — он руку отдернул, — этак и без зубов остаться недолго.
А потом, наклонившись к уху, пообещал:
— Скоро ты, Евдокиюшка, сапоги мне вылизывать будешь и при том от счастья мурлыкать…
— Гм… — Жрец вытащил из-под алтаря массивную книгу в кожаном переплете, чернильницу и стальное перо. — Прошу жениха положить руку на камень…
Пан Острожский представился громко.
И недовольно глядел, как жрец пишет, а тот не торопился, тщательно выводя каждую букву.
— Если будет суд, то записи станут проверять, — пояснил он. — Не хватало, чтобы из-за описки брак признали недействительным.
Этакий аргумент пан Острожский счел достаточно веским…
— Теперь невеста…
Евдокия убрала руку за спину, понимая, что ничего-то этим глупым детским сопротивлением не изменит. И пан Острожский с радостью руку сдавил, едва ли не выломал.
— Ну же, дорогая, проявите благоразумие, — оскалившись, произнес он.
И прижал Евдокиину ладонь к камню, который начал медленно нагреваться, меняя цвет с белого на красный… а потом на синий.
Жрец, писавший под диктовку пана Острожского, перо отложил, книгу закрыл и под алтарь убрал.
— К сожалению, — сказал он безо всякого сожаления, — я не могу заключить этот брак.
— Что?
Евдокия руку с камня на всякий случай убрала.
— Дело в том, что панночка… панна Евдокия уже состоит в браке…
— Что?! — С Евдокией, конечно, за последнее время много всякого произошло, но вот замуж она точно не выходила. Или…
Она посмотрела на кольцо.
— Именно, — подтвердил догадку жрец. — Заговоренный перстень. Семейный, полагаю… позвольте взглянуть?
Евдокия руку хотела убрать, но пан Острожский не позволил, вытянул и кольцо дернул.
— Да… определенно… очень старый… их делали для помолвки… полагаю, чтобы у невесты не было возможности передумать.
— Помолвка или брак? — Пан Острожский злился.
— Помолвка, но силу она имеет истинного брака. Такие помолвки разрываются в случаях исключительных…
— Как снять? — Кольцо он, слава богам, в покое оставил, но как-то нехорошо стал на палец Евдокии поглядывать.
— Никак. — Жрец развел руками. — Кольцо — это материальный символ, даже если каким-то чудом снимете его, на ауре панны останется печать. И камню того будет достаточно.
— Жаль, — сказал пан Острожский, но смотреть на палец перестал. — Очень-очень жаль…
И на Евдокию посмотрел.
А она вдруг четко осознала: не отпустит.
Живой — точно…
— Умная деточка. — Пан Острожский перехватил ее за талию. — На свою беду… а ведь чуял я, что не доведет тебя этот офицерик до добра… но тянул, ждал… ничего, где одно не получилось, другое выйдет…
Он уходил из храма, и белесые статуи Иржены смотрели ему в спину.
Не вмешивались.
Да и то, богам ли дело до земных забот.
Экипаж стоял у храма.
— И что теперь? — поинтересовалась Евдокия, бессильно повиснув на руках похитителя.
…жаль, револьвер изъяли.
Но ничего, как-нибудь… на револьвере мир клином не сходится.
— Ничего, дорогая. — Пан Острожский со злостью дверцу открыл и Евдокию в карету толкнул, да так, что она едва не упала. — Аккуратней, панночка, ваше личико мне еще надобно целым…
Это Евдокия тоже запомнит.
Посадил рывком.
И, схватив за кружева, тряхнул так, что Евдокиина голова о стенку ударилась со звуком премерзким, глухим.
— Это вам авансом, панночка Евдокия, за все мои беды, — сказал он, кружева расправляя. — Ничего. Я уж позабочусь о том, чтоб вы сполна рассчитались…
Сволочь.
И без револьвера жить все-таки грустно…
— А вашего вопроса касательно, то… все просто. Мы наведаемся к моей знакомой, а потом — в банк, где вы, панночка Евдокия, обналичите счета. Конечно, получу я много меньше, нежели рассчитывал. Но, полагаю, вам не откажут и в небольшом займе… этак тысяч на сто злотней… или на двести? Посмотрим. Вы сами с готовностью сделаете для меня все возможное и невозможное.
- Предыдущая
- 33/110
- Следующая
