Эпистемология классическая и неклассическая - Лекторский Владислав Александрович - Страница 28

Словом, и в этом отношении Фрейд задал такую проблематику, которая является сегодня очень актуальной и которая вместе с тем оказалась более сложной, чем это ему представлялось.

Главная заслуга Фрейда, как мне представляется, заключается в том, что он сумел разрушить некоторые глубоко укорененные традиции мышления в науках о человеке и по существу открыл новый континент проблем. Что касается его решений, то одни из них выдержали проверку временем, другие нет. Лучшая форма уважения к наследию этого великого человека — обсуждение поставленных им проблем, критический анализ как его, так и других решений. А проблемы эти связаны, ни много ни мало, с современным пониманием человека.

На первый взгляд стиль мышления Витгенштейна, его понимание философии и методов работы в ней не только весьма далеки от традиций русской мысли, но в чем-то ей противостоят. В самом деле, с одной стороны, нацеленность на решение глобальных смысложизненных проблем, склонность к широким обобщениям, воспарение в «трансцендентные» выси, характерные для русской философской традиции, а с другой стороны, культивирование тщательного анализа отдельных конкретных случаев, ориентация на максимальную ясность этого анализа, понимание его как прежде всего языкового, отношение к метафизике как к своеобразной болезни ума — казалось бы, эти две установки не только не имеют между собой ничего общего, но находятся в разных измерениях.

И тем не менее хорошо известен факт постоянного и стойкого интереса Витгенштейна к русской культуре. Это и прошедшая через всю его жизнь любовь к Толстому и Достоевскому. Это и неудавшаяся попытка поселиться в СССР и связанная с ней поездка в нашу страну. Дело здесь не просто в отдельных особенностях личности, не имеющих отношения к философской концепции, а все-таки нечто большее. Витгенштейна глубоко роднит с русской философией (и русской культурой вообще) неприятие сциентистско-технократического подхода в понимании мира и человека и отталкивание от той традиции в понимании субъективности (по крайней мере во второй период его творчества), которая рассматривает ее в качестве замкнутого на себя «внутреннего мира» — эта традиция была господствующей в западной философии в течение последних столетий и оказала влияние на многие науки о человеке, да и на культуру в целом.

Я попробую показать, что данное обстоятельство допускает возможность взаимодействия некоторых подходов, развивавшихся в отечественной философии и науках о человеке с рядом идей Витгенштейна и что — более того — данная возможность получает в настоящее время интересную реализацию, которая в свою очередь ставит ряд принципиальных вопросов, касающихся понимания возможностей и перспектив познания вообще, познания человека в частности.

Но сначала несколько подробнее о том, как я вообще понимаю место Витгенштейна в современной философии, науках о человеке и вообще в современной культуре.

Для меня смысл и значение феномена Витгенштейна состоит прежде всего в том, что его концепция означает некоторый поворот от понимания человека, мира и науки, сложившегося в европейской культуре примерно триста лет тому назад и определившего развитие и философии, и наук о человеке, и сам образ науки, научности, понимание того, что наука может и должна. Что же касается той традиции, которой Витгенштейн противостоит, то она характеризуется некоторыми взаимосвязанными чертами. Прежде всего это понимание человека как существа «выключенного» из мира и чисто внешне к нему относящегося. Отсюда возможность манипулировать внешними вещами и событиями, точно предсказывать и направлять ход последних. В центре человека находится то, что существует как бы «вне мира»: это область сознания, это образы, переживания, к которым имеет доступ только сам субъект. Нахождение Метода получения знания, сама возможность обоснования знания, контролирования процедур его получения предполагают прежде всего опору на данные сознания, ибо именно эти данные и есть то, что несомненно и самоочевидно. Отсюда возникает ряд проблем, по существу неразрешимых при таком подходе: внешнего мира, других сознаний, обоснования индукции и др. В науках о человеке (в психологии, в частности) эта установка ведет к признанию интроспекции в качестве метода исследования психической жизни.

Витгенштейн решительно отказывается от этой установки. Он пересматривает понимание науки, считая, что наука — это лишь одна из «языковых игр» (в его терминологии), развитие которой достаточно прихотливо, и само следование правилам которой не предопределено. Он отвергает мысль о возможности предсказывать и контролировать человеческое поведение, о возможности построить науку о человеке, похожую на точные науки, о возможности иметь в этих науках эксперимент, подобный тому, что имеет место в науках естественных.

Вместо всего этого он предлагает идею «жизненных форм», идею практики, предполагающей коммуникацию и правила, идею языковых игр и принципиальной необосновываемости этих языковых игр и «форм Жизни», их принятие на основе молчаливого согласия участников коммуникации, на основе включения этих участников в определенного рода практику, или традицию, на основе принципиального доверия к этой практике.

Науки о человеке изучаются Витгенштейном прежде всего на материале психологии. Философ вообще считал, что основные проблемы психологии имеют не столько эмпирический, сколько концептуальный характер и связаны с анализом логических связей (или, как предпочитал он выражаться, с анализом грамматики) основных понятий психологии. А эти понятия выражаются в обыденном языке, в разных языковых играх, соответствующих разным формам жизни. Поэтому витгенштейновская философия психологии — это прежде всего критика основных теоретических конструкций, из которых исходила современная ему психология (а он внимательно изучал работы многих современных ему психологов, в частности, В.Джеймса, В. Келера и др.) и вместе с тем формулировка того понимания психических феноменов, которое Витгенштейн считал адекватным, соответствующим правилам употребления психологических терминов в обычной речевой коммуникации. Анализ этой речевой коммуникации (в разных языковых играх) и является по мнению философа ключом к пониманию того, что мы считаем психической жизнью.

По Витгенштейну философия вообще может больше сказать о психической жизни, чем психология. Философ был довольно низкого мнения о возможностях психологии как науки (Wittgenstein, 1980). Он подчеркивал, что отличия психологии от естественных наук связаны вовсе не с тем, что первая еще недостаточно созрела как научная дисциплина (это было мнением многих психологов в 20-е, 30-е гг., в частности, В. Келера, которого Витгенштейн изучал), а с тем прежде всего, что психологическое знание принципиально иного рода, чем знание естественнонаучное. В отличие от естествознания, бессмысленно даже предполагать возможность какого-то революционного открытия в психологии, переворачивающего наши представления, ибо все основное о нашей психической жизни нам известно из нашего обычного опыта, выраженного в языке. В актах речевой коммуникации и выражается наша психическая жизнь. Для того, чтобы выяснить взаимоотношения между основными состояниями сознания (ощущения, чувственные впечатления, представления, эмоции), диспозициями (эмоциональные установки, формы убежденности), психическими действиями (переживания, тенденции, акты воли), возможностями (знание, понимание), достаточно философского анализа различного рода языковых игр (в которых акты коммуникации вплетены в разного рода действия и сами выступают как действия). Психологический эксперимент мало что может дать в этом отношении. Что же касается возможности предвидеть действия другого человека, формулировать законы его поведения (по образцу тех законов, которые формулируются в естественных науках), то так называемая научная психология вряд ли что может предложить. Действия другого человека вообще в большинстве случаев непредсказуемы. Тем не менее знание о другом человеке и возможность если и не предсказать, то понять его действия, можно получить. Но это знание (во многом интуитивное) не вырабатывается в психологии, а возникает в ходе практической коммуникации с другим, в результате которой устанавливается практическая согласованность действий и взаимопонимание (которое, как правило, не вербализуется, ибо лежит в основе самой коммуникации).