Изумленный капитан - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 44

• Предыдущая
• 44/81
• Следующая

Александр Артемьевич велел принести в горницу вторую постель и повел монашку в дом.

Кирилл и руки развел: вот-те на! Никогда за ним этого не водилось.

Жалел одного: не приметил только, какова монашка. Может, кто-либо из Никольского – у Алены Ивановны их много проживает.

Вот теперь Кирилл и ждал прихода жены – что она расскажет.

Наконец, шлепая босыми ногами по полу, вошла баба.

– Ну что? – спросил Кирилл: – Какая монашка, старая? Из Никольского, поди, кто-нибудь?

– Как бы не так, – хмуро отозвалась баба, ложась: – Молодая, пригожая стерва. И вовсе не монашка!

– Да полно тебе – сам видел: в клобуке и в рясе!

– То была в рясе, а сейчас – в немецком платье. Клобук и ряса на лавке валяются!

– Не иначе беглая какая! Только что ж это такое? – догадывался Кирилл.

– Аль не видишь – жена не в лад, вот что! Спи уж! – сердито ответила баба. – Все вы такие!..

Она была зла – к завтрему прибавилось работы: барин велел резать курицу и петуха, варить гостье обед.

Софья бродила с узелком среди бесконечных китай-городских торговых рядов – хотела встретить кого-либо из Вознесенского монастыря: сама итти в монастырь боялась.

Софье надо было вернуть трапезной сестре Капитолине рясу и клобук, хотя у Капитолины они были не последние, и взять из кельи свои вещи.

Возницын ранним утром уехал в Никольское и сказал, что еще до вечера вернется с подводами и они, ничуть не медля, вместе поедут в Питербурх.

Он приказал ключнику Кириллу без него не впускать в дом никого.

У Софьи болела голова – спала только часа два после отъезда Саши, а долгая августовская ночь вся пролетела, как одно мгновение. За ночь переговорили, обсудили все. Решили твердо: больше не разлучаться друг с другом никогда.

Возницын не терял надежды как-либо освободиться от военной службы («Хоть что-нибудь с собой сделаю, а уйду!»), развестись с нелюбимой женой и жить с Софьей.

– Не даст Шереметьев мне вольную, – убегу за рубеж! – говорила Софья.

Возницын соглашался на все.

Софья ходила по рядам. Она ходила от Казанского собора, где были погреба с красным питьем, где толпились пирожники и квасники, а на скамьях сидели бабы со столовыми калачами и молоком, – до самого Варварского крестца.

У Варварского крестца в воздухе стояли самые непохожие, но одинаково густые, сильные запахи дегтя и «поспевшей», т. е. как следует пропахшей рыбы, чесноку и свежих подошв – с крестца под гору тянулись самые пахучие ряды: ва?ндышный [33], луковичный, чесночный, деготный, подошвенный.

Тут дымились блинни и из лавок, где жарили рыбу, несло постным маслом.

Софья ходила и приглядывалась – не увидит ли какой-либо знакомой торговки-насельницы из Вознесенского монастыря, чтобы попросить ее сходить в обитель.

Прежде всего она медленно прошла по тем рядам, где больше всего толкались бабы – по епанечному и кафтанному рядам. Тут, в былое время, торговала бойкая Филатовна. Но ее не было.

Софья глянула насупротив, в суровские ряды: может, Филатовна перешла туда? Софья прошла все ряды до крашенинного и завязочного – нет бабы.

– Должно быть, умерла. Ведь, двенадцать годов я не видела ее, – решила Софья.

Она вернулась и пошла к ветошному ряду. Тут, наверняка, где либо стоит с разноцветным ворохом одежды на руке, румяная, расторопная, говорливая Устиньюшка, у которой когда-то мать Серафима купила для Софьи шубейку на лисьем меху.

Устиньюшка была сплетница, и Софье неособенно хотелось просить ее об одолжении (придется, ведь, рассказать вчерашнюю историю), но делать было нечего.

Софья едва отбилась от какой-то назойливой торговки, которая предлагала купить дымчатого турецкого атласу, – и вела ее до самого ветошного ряда.

Устиньи не было.

Софья прошла к щепетильному – авось, где-либо тут или у игольного.

Устиньюшка как сквозь землю провалилась.

Софья наверняка знала, что Устиньюшка где-то здесь – вчера утром встретила ее на монастырском дворе, разговаривала. Но найти бабу в этой толпе, среди шалашей, рундуков и ларей было нелегко.

Софья шла мимо всех этих пушных и чулочных, лапотных и зеркальных, мешиных и тележных рядов и вспоминала, кого еще из насельниц Вознесенского монастыря, занимавшихся торговым делом, она помнит.

Была длинная, нескладная драгунская вдова Пелагея Ивановна, торговавшая оладьями. Она торговала с краю овощного ряда – возле нее еще стояла уксусная бочка и чаша с перцем. Но на этом месте теперь сидела баба с лукошком – продавала золу, а вместо медового – расположился меловой ряд.

Время шло.

Делать было нечего. Софья решила пойти сама в монастырь – будь, что будет.

Напоследок она все-таки глянула еще в одно место – там обычно толпился монашеского чина люд – в манатейный ряд, торгующий рясами, скуфьями, клобуками и ременными соловецкими четками. Но ни здесь, ни рядом – в свечном и иконном рядах – знакомых монахинь Софья не нашла.

Софья направилась в Вознесенский монастырь.

По дороге, у Нитяного перекрестка, она увидела румяную Устиньюшку:

– Устиньюшка, ты куда это запропастилась? Я тебя ищу-ищу, – сказала обрадованная Софья. – Ты что теперь, здесь стоишь?

– Нет, милая, там в ветошном. Я станового кваску ходила испить – жара, мочи нет – да и заговорилась тут. А ты, Софьюшка, чего ищешь? Белил не надо ль? Мыла грецкого, аль индейского?

– Нет, Устиньюшка. Я к тебе с просьбой. Сходи-ка ты в монастырь, снеси этот узелок трапезной сестре Капитолине и возьми у нее мой сундучок. Он в первой келье стоит. Я сегодня еду в Питербурх.

– А ты почему ж сама не хочешь сходить? Аль дружка поджидаешь? – ехидно улыбнулась Устиньюшка.

– Нет, игумена боюсь. Вчера насилу от него вырвалась. Кабы не надела капитолининой рясы – не убежать бы!

Глаза Устиньюшки заблестели – предвиделось что-то интересное.

– Он и к тебе подбирался, как к трапезной?

– А что с Капитолиной? – спросила Софья.

– Ты не ведаешь? Умора! Вся обитель сегодня только об этом и судачит. Вчера вечером привез какого-то своего товарища – длинноногий такой, ладный. Напились в келье с чашницей Гликерией допьяна. Игумен высокого оставил с Гликерией, а сам пошел по кельям искать себе пару. Набрел на капитолинину келью. Вошел, а она в это время спала, раздевши. Он к ней. Кабы та не сонная, они б полюбовно сговорились – Капитолина не прочь, а тут со сна и небо в овчинку кажется. Капитолина подняла крик. Баба здоровая – не была б трапезная – сбила нашего игумена с ног да через него в одной сорочке так к келарше Асклиаде в келью и влетела. А в руках у нее парик евоный офицерский с пуклями, с косичкой остался. Она как вцепилась в волосья, так и вынесла из кельи в беспамятстве. Истрепала, излохматила. Келейница келарши до полуночи его завивала да пудрила – Асклиада боится игумена: гвардеец, ведь! Сегодня игумен из своей кельи не выходит – только капусту кислую жрет.

Обе хохотали до слез.

– У тебя сундучишко-то тяжелый? – спросила, утирая слезы, Устиньюшка.

– Нет.

– Давай-кось узелок и стой здесь. Я живо сбегаю!

И Устиньюшка пошла протискиваться через толпу.

• Предыдущая
• 44/81
• Следующая