Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 28

• Предыдущая
• 28/69
• Следующая

Турки были подавлены. Они думали лишь об одном: поскорее выйти из боя. Их суда стали поспешно сверху донизу одеваться парусами. И, не дожидаясь друг друга, они врассыпную уже летели на запад.

Преследовать турок стало невозможно: турецкие корабли вообще были легче на ходу, чем русские. Им помогали также легкие бумажные паруса, которые надувались скорее тяжелых пеньковых.

И к закату солнца турки скрылись за горизонтом.

Ушаков чувствовал себя счастливым: первый морской бой русской эскадры на Черном море был блестяще выигран. Нервное напряжение, в котором он находился все эти дни, улеглось, прошло. Федору Федоровичу хотелось теперь только спать.

Но нет, раньше надо под свежим впечатлением написать рапорт Войновичу о бое. Прежде всего надо подумать о героических матросах и офицерах, которые сегодня выиграли беспримерный морской бой с сильным врагом.

Ушаков пошел к себе в каюту, снял мундир, умылся и сел писать.

«Это была первая на здешнем море генеральная нашего флота баталия, — с удовлетворением написал он. — Я сам удивляюсь проворству и храбрости моих людей: они стреляли в неприятельский корабль нечасто и с такою сноровкою, что казалось, каждый учится стрелять по цели».

Он подробно изложил все фазы боя и закончил:

«Прошу наградить команду, ибо всякая их ко мне доверенность совершает мои успехи; равно и в прошедшую кампанию одна только их ко мне доверенность спасла мой корабль от потопа, когда штормом носило его по морю».

— Федор Федорович, прибыли от адмирала, — прервал его вошедший в каюту денщик.

— Опять письмо? — недовольно поморщился Ушаков. — Переписка, как у жениха с невестой! И чего он? Снова какие-либо страхи мерещатся? Кто там с письмом? Давай! — встал он.

В каюту вошел посланный Войновичем мичман с «Преображения». Он протянул Ушакову конверт.

— Обожди, братец, я тебя кликну, — сказал Федор Федорович, принимая конверт.

Мичман вышел.

Ушаков разорвал конверт и снова увидал знакомые адмиральские каракули:

«Поздравляю тебя, бачушка Федор Федорович. Сего числа поступил весьма храбро: дал ты капитан-паше порядочный ужин. Мне все видно было».

— Интересно, куда он запрятался на время боя? В льяле[47], должно быть, хоронился? «Мне все видно было». И это говорит адмирал, командир эскадры! — презрительно качал головой Ушаков, читая.

«Сей вечер, как темно сделается, пойдем на курш 050 к нашим берегам. Сие весьма нужно. Вам скажу после…»

— Чего там — после? Этакий секрет. Я и сейчас знаю: струсил, Марко Иванович. Рвешься поскорее на берег — там безопаснее!

«…А наш флотик заслужил чести и устоял противу этакой силы».

— «Флотик»… — Ушакова даже передернуло. — Вот дурак, прости господи!

«Мы пойдем в Кезлову[48]: надобно мне доложить князю кое-что!»

— Понятно: похвастаться, что контр-адмирал Войнович выиграл сражение у острова Фидониси! Теперь ты будешь говорить так. Пули лить ты мастер. Да только вряд ли поверит тебе князь Потемкин. Мордвинов — тот нарочно сделает вид, что поверил!

«Прости, друг сердечный. Будь, душенько, осторожен…»

— Тьфу! — плюнул Ушаков. — Ей-ей, как невеста жениху! Ох и льстец! «Друг сердечный — таракан запечный!» Знаем мы таких «друзей»!

«Сей ночи, чтоб нам не разлучаться, я сделаю сигнал о соединении, тогда и спустимся».

— Держится за меня, как малое дитя за нянькину юбку. И это — контр-адмирал. Ничтожество! «Мне все видно было!» — передразнил Ушаков. — Еще бы не видеть, как с этого знаменитого «крокодила» перья летели. «Флотик»! Эх ты, зейман!

Ушаков со злостью швырнул записку Войновича на стол.

Пока шли к Севастополю, Войнович продолжал трусить и слал записки Ушакову, прося помощи:

«Друг мой, Федор Федорович! Предвижу дурные нам обстоятельства. Сего дня ветр туркам благодетельствует, а у нас нет его, фрегаты упали под ветр. Если да приблизится он, то должно нам строить поскорее линию и приготовиться к бою. Если бы фрегаты не были так увалены под ветр, мы достигли бы гавань, но что делать, судьба наша такая, надобно делать все, что к лучшему. Дай мне свое мнение и обкуражь, как думаешь, дойдем ли до гавани… Пошли к фрегатам, чтоб поднимались к ветру, да сам не уходи далеко, о чем да сам ты знаешь».

Но чуть только эскадра втянулась на севастопольский рейд, как сразу все резко изменилось. На берегу адмирал мог обойтись и без «друга сердечного» «бачушки» Федора Федоровича. Очутившись в безопасности, Войнович уже оставил лесть и притворство и показал свое настоящее лицо мелкого завистника и интригана.

Он не мог примириться с тем, что Ушаков оказался победителем, а он должен остаться в тени. Ему было стыдно признаться, что такую блестящую баталию выиграл начальник его авангарда, а он, командир всей эскадры, оказался простым наблюдателем.

И Войнович постарался представить дело в совершенно ином свете.

Прежде всего он притворился контуженым, чтобы все видели, что адмирал не щадил себя в бою.

На берег его снесли на руках, а там усадили на носилки. И он сидел, вытянув одну ногу (которая считалась контуженой), точно Карл XII под Полтавой, и при этом не забывал гордо держать голову, как подобает победителю.

Ушаков, увидя такую картину, в первую секунду поддался на эту удочку и с живым участием спросил:

— Что с вами, Марко Иванович?

Он был удивлен: Войнович так часто писал ему все эти дни и ни разу не обмолвился о том, что контужен. Но адмирал обдал его уничтожающим взглядом своих бараньих глаз и, как оскорбленная невинность, сказал:

— Удивляюсь вам, капитан Ушаков: ведь мы не с прогулки возвращаемся!

Всем встречающим на Екатерининской пристани должно было быть ясно: на берег сходит боевой адмирал, контуженный в бою, а вот идет целый и невредимый начальник его авангарда.

Ушаков понял, что скрытая вражда окончена и поединок вступил в новую фазу.

Федор Федорович не боялся за себя. Он беспокоился за команду своего корабля и фрегатов, боялся, что его мужественные матросы и офицеры могут остаться без должного вознаграждения.

И опасения Ушакова оказались верными.

Войнович в своем донесении Потемкину совершенно извратил настоящую картину боя, представив дело так, будто не авангард и не Ушаков решили исход баталии.

Чтобы восстановить истину, Ушаков написал обо всем Потемкину.

Он рассказал князю о своих взаимоотношениях с Войновичем.

«Все начальствующие во флоте, с кем я служил, и по них прочие обстоятельно знают меня с хорошей стороны, и ото всех по заслуге моей был счастлив и имею хорошие аттестаты. В одном изо всех, его превосходительстве Марке Ивановиче, не могу сыскать желаемого успеха, который с начала нашего знакомства, когда были еще полковниками и оба под командою других, восчувствовал некоторую отменную ко мне ненависть. Все дела, за которые я иногда был похвален, не знаю причины, отчего отменно его беспокоят, чего во всем виде и в деле укрыть не может», — писал Ушаков.

Федор Федорович говорил, что рапорт о бое при острове Фидониси Войнович «составил по собственным своим мыслям, не соображаясь с рапортами начальников эскадр»; что он показал меньшее количество неприятельских кораблей и совершенно не упомянул о доблестных действиях передовых фрегатов.

«Реляцией своею хотел отнять у нас честь и славу, которую отменным случаем заслужили… Вот, Ваша светлость, вся важная причина и величайшая моя вина, ежели она так почтена быть может», — жаловался он.

Он просил Потемкина уволить его от службы, с горечью добавляя, что «пенсию кампаниями уже вдвое заслужил».

Ушаков был сильно удручен тем, что Войнович хочет оставить без награды его боевых товарищей.

«Наипокорнейше прошу Вашей светлости удостоить команду мою служителей наградить… Они во всем словам моим бессомненно верят и надеются, а всякая их ко мне доверенность совершает мои успехи, равно и прошедшую кампанию одна только вернейшая их ко мне доверенность спасла мой корабль от потопа…»

• Предыдущая
• 28/69
• Следующая