Плач к небесам - Райс Энн - Страница 43

• Предыдущая
• 43/144
• Следующая

– Но это безумие! – Маэстро повернулся к Гвидо. – Да они все как один спятили на этих северных болотах! Скажи же мне, бога ради, зачем же ты тогда согласился на кастрацию? А ну позови лекаря! – велел он Гвидо.

– Маэстро, мальчик действительно был оскоплен. Пожалуйста, позвольте мне уговорить его.

– Уговорить! – Маэстро грозно посмотрел на Тонио. – Ты находишься под моей заботой и в моей власти. – Он протянул руку к аккуратно сложенной черной униформе, лежавшей на столе сбоку от него. – И ты наденешь форму кастрата.

– Никогда. Я буду подчиняться во всем остальном, но не буду петь и никогда не надену этот костюм.

– Маэстро, отпустите его, пожалуйста, – попросил Гвидо.

Как только Тонио вышел, Кавалла опустился на стул.

– Что происходит? – вопросил он. – У меня двести студентов под этой крышей, и я не намерен…

– Маэстро, позвольте мальчику включиться в общую программу и, пожалуйста, позвольте мне уговорить его.

Маэстро ответил не сразу. Потом, немного успокоившись, спросил:

– Ты слышал, как поет этот мальчик?

– Да, – ответил Гвидо. – И не один раз.

– И какого же типа у него голос?

Гвидо задумался.

– Представьте себе, что вы читаете новые ноты. И на миг закрываете глаза, чтобы услышать, как это может быть спето – спето в идеале. Так вот, у него голос, который звучит у вас в голове.

Капельмейстер представил себе. Потом кивнул.

– Ну ладно, попробуй его уговорить. Но если не сможешь, учти: я не позволю, чтобы мною командовал какой-то там венецианский патриций!

Это был кошмар, и ни проснуться, ни вырваться из него было невозможно. Кошмар все длился и длился, и всякий раз, когда Тонио открывал глаза, он все не заканчивался.

За два часа до рассвета прозвенел первый звонок. Тонио резко сел на кровати, точно его дернули за цепь. Обливаясь потом, вперил взгляд в черное небо, усыпанное медленно плывущими звездами, и на миг – на миг – был поражен этой неописуемой красотой.

Казалось невероятным, что все происходит с ним и именно он лежит теперь в комнатке с низким потолком, в пятистах милях от Венеции.

Он встал, умылся, побрел в коридор и вместе с еще тридцатью кастратами, гуськом покидающими общую спальню, спустился по каменной лестнице.

Две сотни учащихся сновали по коридорам, как муравьи, без единого слова занимая свои места у клавесинов, виолончелей, учебных столов. Где-то вдалеке отчаянно, взахлеб плакал маленький ребенок.

Дом ожил, наполнившись резкими звуками, фрагментами отдельных мелодий, сливающимися в общую какофонию. Хлопали двери. Тонио пытался слушать маэстро, но все расплывалось у него перед глазами. Слова учителя быстро неслись вперед, объясняя идеи, которые он был не в состоянии постичь. Остальные ученики заскрипели перьями. Тонио сосредоточился на упражнении и начал выводить какие-то каракули, сам не веря в то, что справится с заданием.

Усевшись наконец за клавиши, он играл, пока не заболела спина. Все тяготы и несчастья его нынешнего положения отошли на второй план, когда несколько приятных часов он занимался тем, что любил делать и что всегда умел делать. В это время он сделался одним из тех мальчиков, своих ровесников, которые не жили здесь с раннего детства, а были приняты в консерваторию поздно, лишь благодаря своему исключительному мастерству и таланту.

– Ты даже не знаешь, как держать скрипку? Ты что, никогда не играл на ней?

Он пытался водить смычком по струнам без диссонирующего визжащего звука. Плечи ужасно болели, время от времени он сутулился, наклоняясь вперед, не обращая внимания на злые слова, на резкий щелчок плети по стоявшему перед ним пюпитру.

О, если бы он хоть на минуту мог погрузиться в музыку, почувствовать, как она поднимает его, уносит ввысь. Но в кошмарной действительности это невозможно. В этом кошмаре музыка – всего лишь шум, музыка – наказание, музыка – молотки, колотящие по вискам. Тонио почувствовал острую боль от удара плетью на тыльной стороне руки и, содрогнувшись всем телом, уставился на след. Полоса краснела и разбухала, словно жила своей собственной жизнью.

Потом был завтрак. Длинный стол. Миски дымящейся горячей пищи, вызывавшей у него тошноту. Для него теперь любая еда оказывалась тошнотворной, словно малейшее наслаждение стало ему недоступно. Он отказался сидеть рядом с другими кастратами. Вежливо, тихим голосом попросил пересадить его.

– Ты будешь сидеть здесь.

Он отступил перед налетевшим на него человеком, упавшим на его плечо кулаком и этим безапелляционным заявлением.

Тонио почувствовал, как горит его лицо. Горит! Он не мог поверить, что плоть может хранить столько огня.

В комнате стояла тишина, но все глаза были устремлены на него. Он чувствовал себя так, словно его стирали в порошок – его, «венецианского принца», как, он слышал, называли его они на своем неаполитанском диалекте. Ведь здесь все до единого знали, что сделали с ним, что он один из них, этих существ со склоненными головами, искалеченными телами, этих мальчиков, которые не являются и никогда не станут мужчинами.

– Надень красный кушак!

– Не буду!

Ничего этого нет. Все это происходит не с ним. Ему хотелось резко встать и выйти наружу, в сад, но даже элементарная свобода передвижения была здесь запрещена, молчание приковывало каждого мальчика к скамье, где у каждого из них было определенное место. И все же он услышал сзади шепот:

– Почему бы вам не взять кушак, синьор, и не спрятать в бриджах? Тогда никто не узнает!

Он резко обернулся. Кто произнес эти слова? Насмешливые, хитрющие улыбки в миг сменились отсутствующим выражением на лицах.

Открылась дверь, вошел Гвидо Маффео. Да будет благословенно молчание, если хотя бы два часа он должен смотреть на это холодное бесчувственное лицо, в эти злобные глаза. Скопец, хозяин скопца. И хуже всего, он-то знал, что именно произошло, что такое этот кошмар. Его знание скрыто за бесчувственной маской гнева.

«Почему ты вечно пялишься на меня?»

«Почему, как ты думаешь, я смотрю на тебя? Потому что я чудовище, и ты чудовище, и я хочу видеть, во что превращусь!»

Почему маэстро не ударил его? Чего он ждал? Что лежало за этим неизменным выражением жестокости на таком обаятельном и привлекательном лице, почему невозможно было отвести от него взгляд? Однажды в детстве мать хлестала его по щекам и кричала при этом: «Перестань плакать, перестань плакать, ради бога, что тебе нужно от меня, перестань!» Глядя на Гвидо Маффео, он подумал: «Я впервые понимаю, что она имела в виду. Твои расспросы невыносимы, оставь меня одного! В этой комнате, сейчас, пожалуйста, боже, оставь меня одного».

«Тогда сядь спокойно. Смотри. И слушай».

«Он приводит в комнату это белолицее кастрированное чудовище. Я не хочу даже слышать это, это пытка. А он начинает свои наставления, он не дурак, он, возможно, лучше их всех, вместе взятых, но он никогда, никогда не будет учить меня».

В восемь часов, когда прозвенел последний звонок, он потащился вверх по лестнице столь усталый, что едва переставлял ноги. Он стал проваливаться, падать все ниже, ниже в кошмары, сменявшие один другой. «Пожалуйста, хоть этой ночью позволь мне не видеть снов. Я так устал. Я не могу вести эту битву во сне, я сойду с ума».

Опять за дверью кто-то стоял. Тонио поднялся на локте. Потом так неожиданно распахнул дверь, что стоявший за нею мальчик не успел убежать. Вообще-то их было двое. Они подались вперед, словно хотели войти.

– Убирайтесь отсюда! – зарычал он.

– Мы только хотели посмотреть на венецианского принца, который слишком хорош для того, чтобы носить красный кушак.

Смех, смех, смех.

– Предупреждаю вас: лучше убирайтесь отсюда.

– Да неужели? Ты не слишком дружелюбен, приятель! Не слишком любезно держать нас за дверью…

– Я вас предупреждал…

– Ого! Неужели? А это что?

Оба уставились на кинжал. Тот, что повыше, с длинными тонкими руками, уже становился похожим на чудовище. Он нервно засмеялся:

• Предыдущая
• 43/144
• Следующая