Черная камея - Райс Энн - Страница 41
- Предыдущая
- 41/155
- Следующая
Я опять повернулся к монитору. Огонек исчез. Я не увидел пламени свечки и снова принялся поворачивать голову и так, и этак, смотреть под разными углами. Безрезультатно. Ни огонька, ни свечки.
Я изумился. Выдержал долгую паузу, не доверяя собственным чувствам, а затем, так и не сумев отречься от того, что видел, напечатал Гоблину вопрос: «Ты видел пламя свечи?» Но Гоблин взялся за старое, твердя в панике одно и то же: «Где Линелль?»
«Линелль больше нет».
«Что значит “нет”?»
Я вернулся в свое кресло. Гоблин на секунду появился передо мной, смутно промелькнул, а затем начались щипки и дерганье за волосы. Но я проявил к нему полное равнодушие, думая только об одном, вопреки здравому смыслу молясь о том, что Линелль так и не узнала, как сильно пострадала в катастрофе, что она не мучилась в коме, не знала боли. Что, если она видела, как машина врезается в грузовик? Что, если она услышала, как какой-то бесчувственный чурбан у ее кровати говорит, что ее лицо, ее прекрасное лицо разбито?
Она не страдала. Это главное.
Она не страдала. Во всяком случае, все так говорили.
Я знал, что видел свет от свечи! Ясно разглядел его на экране монитора.
И тогда я пробормотал, обращаясь к Гоблину:
«Ты лучше меня знаешь, где она сейчас, Гоблин. Скажи, что ее дух превратился в свет».
Ответа не последовало. Гоблин ничего не понял. Он не знал.
«Ты ведь сам дух, – продолжал втолковывать ему я. – Ты должен знать. Мы состоим из тела и души. Я состою из тела и души. Линелль состояла из тела и души. Душа – значит дух. Куда направился дух Линелль?»
От него ничего нельзя было добиться, кроме инфантильных ответов. На большее он оказался неспособен.
В конце концов я вернулся к компьютеру и напечатал: «Я состою из тела и души. Тело – это то, что ты щиплешь. Душа – это то, что говорит с тобой, то, что думает, то, что смотрит на тебя моими глазами».
Молчание. Потом передо мной возник его смутный образ – полупрозрачный, лицо едва очерчено, – а через секунду он вновь растворился в воздухе.
Я продолжал набирать на компьютерной клавиатуре: «Душу, ту мою часть, которая разговаривает с тобой, любит и знает тебя, иногда называют духом. Когда мое тело умрет, мой дух, или моя душа, его покинет. Понятно?»
Я почувствовал, как он вцепился в мою левую руку.
«Не покидай свое тело, – появилось на мониторе. – Не умирай. Я буду плакать».
Я на секунду задумался. Значит, Гоблин все-таки уловил связь. Да. Но мне хотелось от него большего, и меня охватил ужас, близкий к панике.
«Ты дух, – написал я. – У тебя нет тела. Ты дух в чистом виде. Неужели ты не знаешь, куда подевался дух Линелль? Ты должен знать. Тебе следует знать. Должно же быть где-то место, в котором обитают духи. Место, где они живут. Подумай хорошенько Ты знаешь».
Наступила долгая пауза, но я чувствовал, что Гоблин рядом.
Тут он вновь взял меня за руку. «Не покидай свое тело, – опять написал он. – Я буду плакать не переставая».
«Но где же дом духов? – настаивал я. – Где то место, где живут духи так, как я живу в этом доме?»
Все казалось бесполезным. Я формулировал один и тот же вопрос в двух десятках вариантов, но Гоблин не понимал. А потом спросил: «Почему дух Линелль покинул ее тело?»
Я описал катастрофу.
Молчание.
И наконец, исчерпав последние силы и не сумев их пополнить в ясную погоду, он исчез.
Оставшись один, испуганный и замерзший, я свернулся калачиком в кресле и задремал.
Между мной и Гоблином образовалась пропасть.
Она расширялась все эти годы, что я знал Линелль, и теперь стала неизмеримой. Мой двойник любил меня, был навечно ко мне привязан, но он больше не понимал мою душу. А самое страшное для меня было то, что он ровным счетом ничего не понимал про самого себя. Он не считал себя духом. Он бы говорил о себе как о духе, если бы мог. Но это было для него непостижимо.
Шли дни, тетушка Куин собралась вернуться в Санкт-Петербург, где в «Гранд-отеле» ее ждали два кузена. Она убеждала меня отправиться вместе с ней.
Я поразился. Санкт-Петербург, Россия.
Тетушка же заявила своим милым голоском, что у меня только две возможности: отправиться в колледж или посмотреть мир.
Я ответил ей, что пока не готов ни к тому ни к другому, ибо все еще не пришел в себя после смерти Линелль. Но добавил, что хочу поехать, что в будущем обязательно присоединюсь к ней, если она позовет, но пока не могу оставить дом. Мне нужен год. Мне необходимо многое прочесть и лучше понять те уроки, которые преподала мне Линелль (этот последний аргумент решил все дело в мою пользу!), а еще просто побыть дома и помочь Папашке и Милочке в обслуживании постояльцев. Не за горами Марди-Гра. Я поеду с Милочкой в Новый Орлеан, чтобы полюбоваться парадом из дома ее сестры. А после, как всегда, к нам на ферму Блэквуд приедет целая толпа гостей. Потом наступит черед Фестиваля азалий, затем пасхальных праздников с очередным наплывом постояльцев. И мне обязательно нужно быть дома, чтобы организовать рождественский банкет. Так что пока не время для путешествия по свету.
Теперь, вспоминая, я понимаю, что находился в состоянии глубочайшей тревоги и простые радости жизни казались мне совершенно недостижимыми. К веселью постояльцев я относился как к чему-то чужеродному. Я начал опасаться сумерек. На меня наводили страх большие вазы с цветами. Гоблин появлялся редко, без прежнего ореола таинственности – призрак-невежда, который не мог подарить мне ни утешения, ни дружеского тепла. В непогожие дни, когда солнце скрыто за облаками, у меня появлялось какое-то гнетущее чувство.
Возможно, я предвидел, что скоро наступят ужасные времена.
9
Тяжелые времена наступили со смертью Линелль и поминальной мессой без гроба, что отзывалось в душе особо острой болью. То, что я не выступил на мессе, стало для меня навязчивой идеей, глубоко засевшей в подсознании. Линелль превосходно владела речью и научила этому искусству меня. Мне следовало бы сказать хоть несколько слов, но я промолчал и теперь думал об этом почти каждый день.
Какие бы мрачные перспективы мне ни грезились, я даже понятия не имел о грядущей трагедии.
Не прошло и полугода, как однажды ночью в моей кровати умерла Маленькая Ида. Ее обнаружила Жасмин, когда пришла будить меня к завтраку, удивляясь, почему ее мама до сих пор не спустилась вниз. Гоблин с застывшей, ничего не выражающей физиономией гнал меня из кровати безумными жестами. Наконец Папашка выволок меня из спальни, а я, избалованный негодник, которого только что разбудили, пришел в ярость.
Только через час, когда явились врач и распорядитель похорон, домашние рассказали мне, что случилось. Маленькая Ида, в не меньшей степени, чем Милочка, была моим ангелом-хранителем в юности – она и умерла тихо, как ангел.
В гробу она казалась совсем маленькой, словно ребенок.
Похороны проходили в Новом Орлеане, где Маленькую Иду похоронили на кладбище Святого Людовика, в склепе, которым ее семья владела более ста пятидесяти лет. На церемонию собрался целый сонм цветных и черных родственников. К моему облегчению, здесь можно было плакать, даже рыдать в полный голос.
Разумеется, все белые – а их собралось довольно много с нашей стороны – вели себя сдержаннее черных, но присоединились к общим рыданиям.
Что касается моего матраца, то Жасмин и Лолли просто перевернули его на другую сторону. Только и всего.
Я выбрал лучшую фотографию Маленькой Иды, сделанную во время Марди-Гра в доме тетушки Рути, поместил ее в рамку и повесил на стену.
На кухне теперь почти все время стоял плач, Жасмин и Лолли лили слезы по своей матери, как только вспоминали о ней, а Большая Рамона, мать Маленькой Иды, перестала разговаривать, ушла из большого дома и в течение нескольких недель не покидала своего кресла-качалки.
Я регулярно ходил к Большой Рамоне – приносил ей суп, пытался с ней разговаривать. В ответ слышал только одно: «Женщина не должна хоронить своего ребенка».
- Предыдущая
- 41/155
- Следующая
