Бесовские времена (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 65

Теперь поморщился инквизитор.

— Не в себе был…

Дружки рассмеялись, и это сняло надсаду их разговора. Теперь инквизитор сквозь зубы проронил, что его треклятый духовный сынок Флавио, судя по всему, снова лжет ему на исповедях. Глаза бегают, в пол смотрит, служит как помешанный. Но он, Портофино, наблюдал на турнире за Джованной Монтальдо — та на него и взгляда не кинула. Что ж с ним такое? Ох, быть беде…

— То же самое ему и Даноли, кстати, предрёк, — вяло проронил Чума и рассказал Лелио об услышанном в церкви разговоре.

Инквизитор зло сплюнул.

— И на кого же теперь этот блудник нацелился?

Шут пожал плечами. Это его, разозлённого и негодующего на самого себя, не волновало. Не до чужих грехов.

Все участники и гости турнира потянулись в город, в окружении охраны туда же ускакали герцог со свитой. На опустевшем ристалище остались только Камилла Монтеорфано, которой всё никак не удавалось придти в себя, руки её тряслись, она трепетала, да Бениамино и Дианора ди Бертацци. Первый напоил девицу успокоительной микстурой и уехал с обозом и ранеными вперед, а вторая, сопровождая фрейлину в замок, пыталась утешить её ласковыми словами.

— Ты напрасно так испугалась, моя девочка, это же обычные мужские игры.

Камилла покачала головой.

— Он ужасен, донна Дианора, — она смотрела вперед невидящими глазами, всё ещё вспоминая сцену боя, — он говорил, что в нём — кровь катилинариев. Убийца. Подлинно Чума…пистоец. В Пистое все такие?

Дианора ди Бертацци рассмеялась.

— Грациано пистоец, Камилла, но и мы с мужем тоже. Но Чумой его зовут вовсе не поэтому…

— Не поэтому?

Теперь Дианора поморщилась, но всё же проронила.

— Это старая история. У нас в городе извечно враждуют кланы Канчельери и Панчиатики, Беллинкони и Леазари, Камелли и Паланти, и когда верх берет одна из партий — проигравшие теряют родину, имущество, а иногда и жизнь. Гвидо ди Грандони с сыновьями ещё повезло, их обрекли только на изгнание, вышвырнув из дома в чем они были за городские стены. Перебравшись в Урбино и осев при дворе герцога, Гвидо внезапно умер, оставив двенадцатилетнего Джулиано и пятилетнего Грациано сиротами. Восемь лет братья спали на рогоже и едва не голодали, и только старый друг их отца, Гавино дельи Соларентани, не дал им умереть с голоду да оплачивал их обучение ратному делу. Но вот враждебная партия в Пистойе была смещена городским бунтом, и изгнанникам позволили возвратиться. Братьям вернули имущество, банкир Эннаро Леазари, друг Гвидо, сохранил их деньги и кое-какие вещи. Лучше бы он этого не делал… Но что я говорю? Грех осуждать честность.

Камилла удивленно слушала. Дианора вздохнула.

— Избыток денег страшнее их недостатка, моя девочка. Джулиано исполнилось тогда двадцать лет. Искушение для юноши было слишком велико: после голодного отрочества и необходимости отказывать себе во всем, теперь, при больших деньгах, его поглотили кутежи, блудные дома и веселые потаскушки, но конец его забавам был положен быстро и необратимо. Он заболел французской болезнью, подхваченной от проституток, и понял, что жить ему остается лет семь, не больше.

Но Грациано ничего не хотел понимать, хоть Джулиано и пытался объяснить ему положение. Он обожал брата и не верил. Не верил до последнего. С четырнадцати до двадцати лет, день за днем несчастный Грациано наблюдал за распадом прекрасного молодого тела брата, корчился в пароксизмах ужаса и жалости. Перед смертью Джулиано впал в род помешательства — и всем казалось, что заразил безумием брата. На похоронах Грациано выл, хохотал, как помешанный, но с ума не сошёл, просто потерял цену разума. Навсегда покинул город, снова приехал в Урбино. Герцог помнил его, смельчака и человека чести, предлагал любую должность при дворе — но Грациано пожелал стать шутом, и когда дон Франческо Мария спросил, не очумел ли он, Грандони кивнул и назвался Песте…

Начало этого рассказа Камилла слушала в недоумении, но когда Дианора умолкла, долго не поднимала глаз. Мысли её путались.

— Он возненавидел женщин… считал, что они погубили Джулиано.

Тем временем они подъехали к замку и натолкнулись на тело несчастного интенданта, которого на носилках выносили в придел внутреннего двора. Камилла снова побледнела. Труп был накрыт простыней, и процессия производила гнетущее впечатление, но Дианора, поморщившись, проронила, что, как не жаль старика, при дворе без него станет легче дышать, ушла к себе. По двору сновали люди д'Альвеллы. Камилла в молчании опустилась на скамью.

Из банного придела появился мессир Грандони, с мокрыми волосами, в своем обычном чёрном дублете, мрачный и хмурый. Победа отнюдь не радовала его. Он мучительно стыдился, что потерял власть над собой, поддавшись глупому минутному порыву. Только что в цирюльне Чума, морщась, извинился перед Леричи — в голове помутилось, пояснил он, Бог весть, что с ним случилось. Адриано испуганно кивнул. Но мессир Грациано ди Грандони бессовестно лгал. Он прекрасно понимал, что взбесило его на турнире. Это было унизившее его соображение, что стоящего перед ним соперника любят, поддерживают и переживают за него, а он не удостоился и взгляда. Но разве ему был нужен взгляд? Совпадение цветов было случайностью, он вовсе не думал об этой девице! Не думал! Чего же взбесился? Ревновал? Глупости! К кому? Нет, просто его задело… Задело что? Её равнодушие? Да нет же!

Просто он почувствовал себя никому не нужным — вот в чём была причина.

Погода начала портиться. Небо потемнело. Песте продолжал костерить себя. Он согрешил. Самый страшный грех, грех гордыни, грех сатаны овладел им. В суетной жажде самоутверждения он едва не убил человека. Высокомерный придурок! Кто сказал ему, что он что-то значит в этом мире? Кто дал ему право думать, что он достоин хотя бы взгляда? Он не будет вторым! Подумать только! Горделивый негодяй, надменный выродок, спесивый мерзавец, чванливое ничтожество!

Чума вздохнул, повернул к себе, и тут столкнулся с Камиллой Монтеорфано. Она сидела на той же скамье, куда он невольно две недели назад выманил её пением. Грациано сжал зубы, всё тело охватила болезненная истома, но тут девица неожиданно резко поднялась и улыбнулась ему, правда, одними губами, потом обронила, что виновата перед ним. Просто от вида крови ей на минуту стало не по себе. Он — очень мужественный и порядочный человек. Настоящий герой. И девица, встав на цыпочки, неловко приникла губами к его щеке, чего не сделала на турнире, после чего исчезла в пролете коридора женского портала.

Несколько минут Чума изумлённо пялился ей вслед, ошеломленно почесывая левую бровь и растерянно моргая, потом вынул из внутреннего кармана дублета сиреневый платок. С неба полил дождь, но при этом мессиру Грандони показалось, что на дворе просветлело. Он улыбнулся, и снова спрятал платок в карман. «Vento, tempo, donne e fortuna — prima voltano e poi tornano, come la luna», вспомнились Чуме слова старинного неаполитанского напева и он, насвистывая его, направился к себе.

День-таки удался!

Но не все в замке так считали. Прямо противоположного мнения придерживался мессир Тристано д'Альвелла.

Просчитав, кто оставался во дворце, он вдумался в список. Врач Пьетро Анджело, главный повар Инноченцо Бонелло, кравчий Беноццо Торизани, банщик Джулиано Пальтрони, граф Альдобрандо Даноли, архивариус Амедео Росси, писарь Паоло Чекко, кастелян Эмилиано Фурни, ключник Джузеппе Бранки и интендант Тиберио Комини.

Дурацкая ситуация повторялась. Из десяти — пятеро были его людьми.

Перед выносом тела Тристано д'Альвеллауспел осмотреть место убийства и труп. В комнате, по словам старика-слуги Джулио Мелотти, ничего не изменилось. Мессир Комини недавно поскользнулся на лестнице и теперь страдал от последствий падения. Накануне сам больной приглашал Наталио Валерани, потом к нему заходил Ипполито ди Монтальдо, ненадолго заглядывал и Донато ди Сантуччи. Все это старые знакомые его господина. Потом мессир Тиберио велел ему отнести записку его банкиру, синьору Джанмарко Пасарди, человеку уважаемому, дела у них совместные. Когда он, Джулио, вернулся, у мессира Тиберио был мессир Салингера-Торелли, интересовался его здоровьем.