Мокрые под дождем - Соловейчик Симон Львович - Страница 5

• Предыдущая
• 5/25
• Следующая

Анамезон

К-частицы

Репагулюм

Ионно-триггер — и так далее, длинный столбец непонятных терминов.

Но, видимо, Сережке они о чем-то говорили, потому что он иногда брал ручку и ставил знак против одного из слов, потом стал чертить. Лидия Акимовна сделала ему замечание. Он не вздрогнул, не смешался, спокойно закрыл тетрадь и положил ее в стол.

Прозвенел звонок. Я побежал к Мишке Беленькому спросить насчет задачи. Когда мы с ним выходили из кабинета, комнату уже заполняли десятиклассники.

— Эй! Кто забыл? — крикнули мне вдогонку.

Я обернулся — долговязый парень размахивал Сережкиной тетрадью. Я сунул ее в портфель.

На другой день, еще перед первым уроком, Сережка спросил меня про тетрадь — не видел ли я ее? Мне стало неловко — я не собирался уносить ее домой, просто забыл отдать и, когда обнаружил тетрадь вечером, очень удивился.

Я вернул тетрадь Сережке, объяснил, как все было, и извинился, что не вернул находку сразу. Сережка посмотрел на меня внимательно. Но я выдержал его взгляд.

— Это про «Туманность Андромеды», — сказал он.

В тот же вечер мы впервые шли из школы вместе и впервые говорили. Пожалуй, это и был разговор, не состоявшийся двумя годами раньше. Теперь я начинал понимать, почему же он не состоялся. Похоже, Сережка просто не смог бы тогда объяснить происшедшее на озере, и все это время он размышлял.

Впрочем, теперь он начал так непринужденно, словно на паузу для размышлений потребовалось не два года, а несколько минут, словно он продолжает разговор, прерванный только что.

— Давай представим себе, — говорил Сережка, не затрудняясь в выборе слов, потому что у него все уже было обдумано, — давай представим себе нашу жизнь как бы в ее пределах. Возьмем бесконечную, гигантски длинную шкалу годов. Отложим на ней две красные отметки: это моя жизнь. Или твоя, или любого человека. Понимаешь? Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет, неважно, сколько именно. Важно главное: вот моя жизнь между красными отметками. Что она есть? — Сережка остановился и остановил меня. — Понимаешь вопрос? Не что я есть, а что она, жизнь, будет представлять собой между двумя моими зарубками?

Сережка сделал такое выразительное ударение на слове «моими», что я вдруг понял его странную и сложную мысль, хотя никогда ни о чем подобном не размышлял и вообще не привык к разговорам на высокие темы. Мне все было в новинку, даже эти рассудительные «представим себе», «отложим», «возьмем»…

Но Сережка увлек меня.

Ну да, вот ведь к чему он ведет. Поскольку красненькие отметочки-то — его, собственные, лишь его одного касающиеся, поскольку ими отбита не какая-нибудь там эпоха в развитии человечества, а именно его жизнь — и ничего больше! — то, следовательно…

Я посмотрел на Сережку недоверчиво. Не шутит ли он? Не разыгрывает ли меня? Но он говорил с непоколебимой уверенностью.

— Именно! — невозмутимо сказал Сережка, и тут в голоса его послышались интонации заговорщика: — Значит, я каким-то образом связан с этим кусочком, отрезком исторической шкалы, я ее владелец и хозяин… Ты понял? Отметки на шкале истории только мои, следовательно, я полностью отвечаю за все, что между ними заключено…

Возразить было бы легко: отметки эти не только его, есть еще целое поколение… Но я промолчал, возражение показалось мне бестактным.

И мы пошли дальше, два властелина своего времени.

Сережка продолжал:

— Вопрос лишь в том, что из этого следует? Что я должен делать? Чего ждать? И можно ли вообще ждать? В «Туманности Андромеды» верно сказано: у каждого свое предчувствие времени.

Я думаю, нечего объяснять, что на другой же день я побежал в читальный зал и взял ефремовскую «Туманность Андромеды».

Я всегда любил нашу городскую библиотеку. Приглушенный разговор на выдаче книг, шелест страниц, осторожный скрип пододвигаемого стула — эти тихие звуки сливаются в один, привычный и любимый. И странное дело, хотя и рядом с тобой, и напротив тебя, и позади сидит много народу, нигде так не наслаждаешься уединением, как в библиотеке. Забыв обо всем, ничего не видя вокруг и не слыша, сидишь и лишь изредка посматриваешь на круглые электрические часы в конце зала. И всегда кажется, что стрелки идут слишком быстро.

Я взял «Туманность Андромеды», как берут в руки редчайшую книжку. Сережка незримо был рядом, даже во мне. Кажется, я постепенно начинал глядеть его глазами и думать, как он.

Неземной красоты девушка смотрела на меня с обложки строго и укоризненно. И даже не на меня, а сквозь меня, куда-то вдаль. Взгляд ее был печальный. Крупные звезды мерцали в распущенных волосах, и чужие тени легли на ее лицо и шею.

«…Товарищи спят, и сейчас нас только двое бодрствующие в космосе, и до земли пятьдесят биллионов километров!.. Ужас и восторг звучали в возгласе девушки…»

Я читал, и меня тоже охватывали ужас и восторг.

Вся земля опоясана единой спиральной дорогой. Звездные корабли, стартуя, разгоняются почти до скорости света. Великое кольцо связывает отдаленные планеты. Окончив школу, каждый человек совершает по своему выбору двенадцать подвигов Геркулеса. Планета наша чиста — по всей земле можно пройти босиком, не поранив ноги. Ведет свои подсчеты Академия горя и радости.

Я еще раз перечитал вступление. «Все определенные даты в «Туманности Андромеды» изменены на такие в которые сам читатель вложит свое понимание и предчувствие времени».

Свое предчувствие… Но у меня не было никакого «предчувствия времени»! А у Сережки, наверно, было…

И я вспомнил, что говорил Сережка: а может, и вправду Великое кольцо уже существует, и многие планеты связаны между собой, и только Земля еще не включилась в этот разговор? А что, если это не «будет», а уже есть? Вот сейчас есть, сию минуту, когда мы и дом по улице и эти звезды над головой кажутся нам неживыми, как деревья или песок!

Все уже есть… Но мы проживем наши маленькие жизни и так и не увидим на экранах телевизоров таинственный образ женщины с другой планеты. Человечество развивается медленно и может не успеть со своими переустройствами до конца его, Сережи Разина, и моей, Сани Полыхина, жизни… Никогда! «Убийственное для сознания никогда» — эти слова из книги Ефремова приводил мне Сережка, они потрясли его, у него была целая теория относительно этого самого «никогда».

Все смешалось у меня в голове, реальное и нереальное, земное и неземное…

Впервые меня унесло от обычной жизни, от моих уроков и маленьких забот; впервые прикоснулся я к огромности мира… и я был теперь уверен: Сережка вовсе не дурачит меня, как мне почудилось в какую-то минуту.

Там, на озере, когда рассеялась туманная полоса и красный луч ударил в лодку. Сережка чувствовал себя… ну, скажем… наследным принцем. Он принимал корону и присягал людям, объявлял: в его правлении, при его жизни они будут всемогущими и счастливыми. Он был абсолютно уверен, что получает в наследство весь земной шар со всеми его обитателями.

…Но часы на стене читального зала уже приняли знакомое мне насмешливое выражение. Было без десяти десять. Стрелки сошлись в одну и показали на дверь — пора спускаться на землю, библиотека закрывается.

Теперь я знал, отчего у Сережки такая манера держаться, отчего он никогда не скажет лишнего слова; он живет, думал я, не в нашем времени и не в нашем классе сидит за партой. Сережка с ними — с героями Ефремова, с людьми спокойными, мужественными, неприхотливыми, искренними. Людьми из будущей Сережкиной жизни, какою он представлял ее.

Но я узнал о Сережке и еще кое-что.

Мне нелегко было выдержать его взгляд, когда я возвращал находку. Я был виноват перед ним. Дома, поздно вечером, я не удержался и перелистал Сережкину рыжую тетрадь — точно такую же, как эта, над которой я сейчас сижу. Я листал страницы, исписанные задачками из неизвестных мне задачников, и вдруг натолкнулся на ту запись…

• Предыдущая
• 5/25
• Следующая