Счастливая странница - Пьюзо Марио - Страница 41

— У вас плеврит. Несильный, но в больницу придется лечь все равно: там вам будет спокойно, там вам сделают рентген. Кровохарканье — дело нешуточное. Вдруг у вас не в порядке легкие?

Последние слова напомнили ему об опере, которую ему предстояло слушать вечером. Там героиня, умирающая от туберкулеза, станет голосить, как безумная, в огнях рампы… Она лишается всего лишь любви, то есть удовольствий; к ее смерти трудно отнестись серьезно. Стараясь, чтобы его голос звучал как можно искреннее, он сказал:

— Не беспокойтесь. Даже если задеты легкие, надеюсь, что все обойдется. Вам нет причин пугаться.

Самое худшее, что может случиться, — что дочери придется несколько месяцев отдохнуть. Так что прямо завтра — в больницу «Белльвю». Пока я оставлю ей кое-каких лекарств. — Он вручил матери несколько образцов, присылаемых ему аптеками. — Запомните: не позднее завтрашнего дня — в «Белльвю». В квартире холодно, дети шумят, а ей нужен покой. И рентген. Уж не подведите меня, синьора! — И он добавил чуть ласковее:

— Не беспокойтесь.

Врач ушел, чувствуя одновременно отвращение к самому себе и удовлетворение. Он бы мог заработать пятнадцать долларов, а не жалкие два: лечить ее всю следующую неделю в своем кабинете, там же сделать рентген и так далее. Однако для него не представляла тайны бедность этой семьи. Чуть погодя он уже негодовал на себя, сокрушаясь, что ему приходится так дешево продавать свое умение и что жертвы, понесенные его отцом, дают такую мизерную отдачу.

В его руках находилось мощное оружие для добывания денег, но он не мог использовать его сполна. Вот ведь незадача: почему она — не дочь Panettiere? Его бы он доил и доил, от него бы он не отстал. Причем никто не был бы вправе упрекнуть его в недобросовестности. Ничего, придет время, когда он приобретет практику на таком участке, где сможет с чистой совестью сколотить настоящее состояние. Что поделаешь: он, доктор Барбато, не выносит вида и запаха бедности! Проявив сострадание и участие, он потом много дней подряд корил себя за это. Он совершен-" но искренне рассматривал это свое качество не как достоинство, а как крупный недостаток.

Сал и Винни, вернувшиеся домой после воскресного похода в кино, сидели на кухне и утоляли голод большущими кусками грубого хлеба, сдобренного уксусом и оливковым маслом. Джино, надувшись, забился в угол и корпел над уроками. Лючия Санта хмуро обвела взглядом свое потомство.

— Джино! — позвала она. — Возьми из моего кошелька десять центов — это тебе. Потом сходишь за своим братом Лоренцо — пускай поднимается к нам. Subito! «Сейчас же! (ит.)».

Глядя, с каким рвением он помчался выполнять ее просьбу, моментально забыв об обиде, она испытала прилив любви к сыну, подействовавший на ее напряженные нервы как целебный бальзам.

На следующее утро Лючия Санта совершила настолько чудовищный поступок, что мгновенно утратила симпатию всей Десятой авеню и всех тех, кто сочувствовал ей в новом обрушившемся на нее горе.

Доктор Барбато до того разгневался, что выругался по-итальянски — с момента поступления на медицинский факультет с ним ни разу не случалось ничего подобного. Даже тетушка Лоуке отругала Лючию Санту. Ведь это глупо, аморально, это просто поразительно; и все это говорилось всего лишь о поступке, продиктованном любовью… Лючия Санта не отдала дочь в благотворительную больницу «Белльвю»; вместо этого она велела Ларри отвезти их во Французскую больницу, что между Девятой и Восьмой авеню, всего-то в квартале с небольшим от их дома.

Это была радующая глаз, чистенькая, но очень дорогая больница. Здешние медсестры будут вежливы, врачи обворожительны, секретари услужливы. Здесь не придется часами ждать в мрачных казематах.

Здесь с дочерью Лючии Санты обойдутся как с человеком, то есть как с платежеспособным членом общества.

При этом Лючия Санта была удивлена своим поступком больше, чем кто-либо еще. Это был фантастически глупый шаг, грозящий поглотить сбережения целого года в момент, когда они всего нужнее.

Ведь дом на время лишался основного работника!

Такое можно было учудить только в полном ослеплении.

Однако у Лючии Санты были на то свои причины. Она пролежала с открытыми глазами всю ночь, и, несмотря на бодрствование, ее терзали кошмары.

Она представляла себе свою молоденькую красавицу-дочь заключенной в тюремных бастионах «Белльвю», потерянно ползающей по зловещим закоулкам, собирающей презрительные плевки, как брошенный в зловонную клетку зверек. Кроме того, сыграло роль суеверие: ее муж, попав в «Белльвю», так и не вышел оттуда. Нет, эта больница — форменная покойницкая: ее дочь погибнет там, ее разрубят на мелкие кусочки и распихают по колбам…

В ранний предутренний час Лючия Санта пришла к окончательному решению и почувствовала такое облегчение, что махнула рукой на мнение друзей, родственников, соседей. В темноте, уткнувшись лицом в подушку, она горько всплакнула — одинокими, страшными слезами, не предназначенными для чужих глаз; они помогли ей справиться с тревогой лучше всяких утешений, кто бы ни утешал — пусть даже друг или любимое существо. Лючия Санта оплакивала уходящие силы, ибо ей было не у кого их черпать. Так плачут люди, которые слишком горды, чтобы показать, что нуждаются в жалости. На рассвете слезы ее высохли; когда пришло время вставать, лицо ее приняло решительное, непреклонное выражение.

Дети отправились в школу; пришел Ларри; они завернули тепло одетую Октавию в одеяла. Снеся ее вниз по лестнице едва ли не на руках, они усадили ее в машину Ларри. Сев рядом с сыном, Лючия Санта скомандовала:

— Во Французскую больницу!

Октавия пыталась возражать, однако мать прикрикнула на нее:

— Спокойно! Больше ни слова!

Формальности отняли совсем немного времени.

Октавию поместили в тихую, чистую, симпатичную палату с молодой соседкой. На стенах палаты висели картины. По дороге домой Ларри, всегда ревновавший мать к сестре, объявил, что станет давать семье по пять долларов в неделю, пока Октавия снова не выйдет на работу. Мать потянулась к нему, потрепала по щеке и сказала по-итальянски:

— Ты славный мальчик, Лоренцо.

Однако тот расслышал в ее тоне отступничество: она уже не принимает его в расчет, он вышел у нее из доверия, в новом кризисе она не может на него опереться. А ведь будь он на месте Октавии, доверяй мать не ей, а ему, он никогда бы не дезертировал, как она.

Лючия Санта Ангелуцци-Корбо, подобно генералу, попавшему в окружение, вершила судьбу своего семейства, стараясь облегчить его муки: она просчитывала тактические ходы, размышляла над стратегией, взвешивала наличные ресурсы, определяла степень надежности союзных сил. Октавия проведет вдали от семьи, в доме отдыха, полгода. Видимо, она не будет работать в общей сложности год. Зарплату за целый год — долой.

Лоренцо давал ей в неделю по пять долларов, иногда на два-три доллара больше. Винченцо станет подрабатывать в пекарне — еще пять долларов в неделю плюс экономия на хлебе. От Джино не было ни малейшего толку, Сал и Эйлин были еще слишком малы…

А тут еще беременность Луизы, жены Лоренцо, — новая трещина в щите… Лучше, видимо, вообще не принимать в расчет деньги от Лоренцо.

А если зайти с другого конца? Винченцо осталось еще три года до окончания школы. А обязательно ли ему доучиваться до последнего класса? Джино слишком своеволен, но его придется приручить: он обязан помогать, нечего проявлять к нему столько снисходительности.

Теперь мать лучше, чем раньше, понимала, как важна для семьи Октавия, и не только в смысле денег. Ведь это она заставляла детей учиться на хорошие оценки, это она водила их в бесплатную зубную поликлинику Гудзоновой Гильдии, это она планировала экономию и взносы на сберегательный счет, независимо от того, сколько им требовалось денег на еду и одежду. Это Октавия вселяла в мать силы, это на нее та опиралась в нечастые минуты слабости.