Ненаследный князь - Демина Карина - Страница 67

• Предыдущая
• 67/99
• Следующая

Себастьян очень надеялся, что это предсказание, сделанное, быть может, исключительно из благих побуждений, не сбудется. Замуж ему хотелось еще меньше, чем жениться…

…а свечи догорали.

…и старые часы, естественно белые, громко вздохнули. Удар их заставил тени отступить вглубь зеркал, и панночка Иоланта вздохнула с немалым облегчением, Богуслава же отвела руки от висков…

…карезмийка убрала ножи.

Эльфиечка же, поднявшись на цыпочки, сказала:

— Наступает час фиалки…

— Что за чушь? — Эржбета вертела на пальце белое колечко, глядя на него с удивлением, точно сама не могла понять, откуда взялось оно.

— Не чушь, — поддержала эльфочку Ядзита. — Это ведь Цветочный павильон, и часы здесь тоже цветочные… десять — фиалка… одиннадцать — болотная лилия…

…незабудка была двенадцатой.

А первым номером, чайной розой, шла Иоланта. И в этом наверняка был собственный скрытый смысл… впрочем, о нем Себастьян решил подумать завтра…

Евдокия ворочалась в постели, хотя в прежние-то времена бессонницей она не страдала. Тут же все было не так. Кровать — узка, перина — тонка, и под нею чувствовался соломенный комковатый матрац. Сквозь гардины, расшитые гиацинтами, пробивался лунный свет, и тени шелковых цветов ложились на пол. Они шевелились, отчего становились похожи на крупных тараканов…

…тараканов Евдокия терпеть не могла. И, спустив руку с кровати, нашарила туфлю.

С туфлей и револьвером ей было поспокойней… и зеркало, завешенное покрывалом для порядку и из врожденной предусмотрительности, не внушало прежнего страха, но и спокойствия не добавляло.

Ко всему, голод мучил.

Спаржу Евдокия любила чуть меньше, чем тараканов, сразу вспоминая няньку-австриячку, каковая полагала вареные овощи залогом детского здоровья…

…она вздохнула, понимая, что заснуть не выйдет, и села в кровати, сунула пальцы в волосы.

Хотелось пить.

И есть.

— Проклятие! — Евдокия подтянула горловину ночной рубашки, которая норовила совершенно неприлично сползти с левого плеча, ну или с правого.

Да и сама по себе была… неуютной. Коротенькая, едва-едва колени прикрывает, сшитая из тончайшего полупрозрачного батиста, отделанная кружевом, она навевала мысли… почти неприличные. И Евдокия рубашку бы сняла, вытащив свою, из дома взятую, пусть и не такую нарядную, но зато уютную, разношенную и мягкую, но… вещи изъяли.

— Дважды проклятие, — Евдокия рубашку дернула, понимая, что злость, ею испытываемая, иррациональна, — и трижды!

Прежде Евдокии редко приходилось испытывать подобное смятение. Она поднялась, обошла комнатку, открыла шкап и закрыла, поправила покрывало на зеркале, подняла ленту… и, конечно, туфлю… подвинула канделябр… и не удержалась, выглянула за дверь.

Пусто.

И темно.

Нет, темнота не та, непроглядная, дикая, каковая бывает в старых шахтах, но полупрозрачная. И глаза, привыкая к ней, различают очертания предметов. Резные рамы, белесые статуи, часы… узор на ковровой дорожке… двери… двери заперты. В этом крыле Евдокия одна, и эта очередная странность уже не вызывает ничего, помимо глухого раздражения.

Что происходит в этом доме?

…за спиной раздался вздох. И Евдокия замерла. Она вдруг поняла, что стоит в центре коридора, хотя не помнила, чтобы сделала больше одного шага, но собственная комната осталась где-то позади, потерявшись среди иных, запертых дверей.

Где-то далеко и гулко часы пробили полночь…

— Кто здесь? — Евдокия покрепче сжала туфельку, радуясь, что обувка пусть и домашняя, но на невысоком остром каблучке. И подошва крепкая… и вообще, у нее револьвер имеется…

Чего бояться?

Нечего.

Она же не испугалась тех разбойников, которым вздумалось маменькин экипаж остановить… и стрелять пришлось промеж глаз. Потом еще у Евдокии руки дрожали при мысли о том, что она, Евдокиюшка, живую душу загубила… но потом, а в тот самый миг, когда дверца открылась и в экипаж сунулась кривая разбойничья харя с рваными ноздрями да клеймом на лбу, Евдокия думала лишь о том, хватит ли на всех патронов…

…и в прошлом году, когда на рудниках бунт приключился…

…и давно уже, в позабытом прошлом, когда фабрику подпалили…

…и мало ли в короткой, хотя не такой и короткой, Евдокииной жизни приключалось всякого, по-настоящему недоброго, а тут… подумаешь, дом пустой.

Старый.

Коридор… и ступает кто-то… рядом, близко… Евдокия идет, и он за нею. Дышит, и от дыхания его волосы на шее шевелятся, а кожу будто бы холодком обдает. Стоит остановиться, и этот, невидимый, тоже замирает. Обернешься, и нет никого.

— Я тебя не боюсь, — облизав пересохшие губы, сказала Евдокия.

Боится.

Сердце колотится, что сумасшедшее, и коленки трясутся, как у чернавки, которую в подпол послали. Она ж, Евдокия, женщина умная, ученая. И читает не только финансовые ведомости, что бы там Аленка ни говорила. Она знает, что есть волшба, а что — суеверия черные, и поддаваться собственному страху, рожденному исключительно необычностью места, не собирается.

Она дойдет до окна, которое видно в конце коридора, и вернется в свою комнату…

Тот, кто стоял за спиной, вздохнул.

И Евдокия обернулась, присев, выставив револьвер и туфельку…

Никого.

Ничего… и только в зеркалах отражается она, растрепанная, босоногая, нелепая до смешного. Нет, пожалуй, не будет она к окну ходить, а сразу к себе вернется. Вот прямо сейчас, а то вдруг встретит кого живого, от позора вовек не отмоется.

Как ни странно, от решения этого полегчало, и до комнаты своей Евдокия добралась без приключений. Шаги за спиной — не в счет. Пусть себе шагает, если ему, чем бы оно ни было, охота…

Дверь закрылась за Евдокией с громким хлопком, и звук этот заставил подскочить, обернуться…

…туфелька улетела в открытое окно. К счастью, выстрелить Евдокия не успела.

— Знаете, — сказал гость, весьма бодро скатившийся с кровати на пол, — у вас нервы не в порядке.

— А у вас, кажется, голова… — Револьвер Евдокия не убрала. — Что вы здесь делаете?

— Вас жду.

Лихослав встал на четвереньки.

Следовало признать, что в черной рубашке, в черных же брюках и черных мягких сапогах он смотрелся весьма импозантно. Образ не то лихого разбойника, не то героя-любовника довершал черный платок, повязанный по самые брови.

— Ну, допустим, вы меня дождались. — Евдокия скрестила руки на груди.

— Допустим…

— И дальше что?

Он встал, отряхнул руки и предложил:

— Хотите, я вам серенаду спою?

— Зачем?

— Для развития отношений.

— Каких отношений?

— Наших с вами… — Лихослав сунул руку за пазуху и вытащил несколько растрепанный букетик маргариток. — Вот. Держите.

Букетик Евдокия приняла. Во-первых, все происходившее отдавало легким безумием, и мятые маргаритки, от которых едва уловимо, но отчетливо пахло копчеными колбасками, в это безумие вписывались. А во-вторых, Евдокии прежде букетов не дарили.

— Спасибо.

— Пожалуйста… таки спеть?

— Может… не стоит?

— Зря, у меня голос хороший. И слух имеется.

Он ущипнул себя за ухо, в котором поблескивала серебряная дужка серьги.

— Вы… вы… — Евдокия нюхала маргаритки, наслаждаясь волшебным ароматом колбасы, который напоминал, что есть ей по-прежнему хочется, — вы с ума сошли!

— Похоже на то, — миролюбиво согласился Лихослав. — Но на голосе это не скажется, поверьте…

Верит.

И вдруг вспоминает, что стоит босая, растрепанная и в дурацкой полупрозрачной рубашке с кружавчиками… в одной руке маргаритки, во второй — револьвер…

— Отвернитесь! — Евдокия отступила к шкапу, стараясь держаться так, будто бы ей не впервой в собственной спальне полуночных ухажеров встречать.

Лихослав повернулся спиной…

…среди вещей, которые выдали конкурсанткам, а заодно и Евдокии, домашний халат наличествовал. Из стеганого шелка, прошитый квадратами, он завязывался на широкий скользкий пояс, и Евдокия дважды проверила узел на крепость.

• Предыдущая
• 67/99
• Следующая