Гон спозаранку - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 64

Записав ее фамилию, адрес и прочее, секретарша предложила ей зайти в кабинку и раздеться. За столом в комнате, куда ее затем провели, сидело четверо мужчин. Осмотр в свете поставленной задачи был весьма тщательный. Ей объявили, что исполнители должны быть обнаженными на протяжении всего спектакля и что ей и ее партнеру предстоит дважды либо совершить половой акт, либо дать достаточно убедительную имитацию его. Апофеозом, по замыслу режиссера, будет некая эротическая куча мала, с широким привлечением аудитории.

Помню вечер, когда она мне все это рассказала. Дети спали, и мы с Бертой сидели в гостиной. О, она была счастлива! В этом не было ни малейшего сомнения. «Я стою перед ними голая, представляешь? — рассказывала она. — И ни чуточки не стесняюсь! Единственное, что меня беспокоило, это не запачкала ли я ноги, пока шла босиком по полу. Комната такая, знаешь, старомодная, на стенах афиши под стеклом и огромная фотография Этель Бэрримор[11]. Ну вот, сижу я голая перед незнакомыми мужчинами и впервые в жизни чувствую, что нашла себя! Да, я обрела себя в наготе. Я почувствовала себя обновленной, совсем-совсем другой, в тысячу раз совершеннее! Быть голой перед чужими и не испытывать стыда — да это, пожалуй, самое острое ощущение, какое когда-либо выпадало мне на долю!..»

Я не знал, что делать. Да и сейчас, в это воскресное утро, я так и не знаю, как мне следовало поступить. Наверное, надо было дать ей хорошую затрещину. Я сказал ей, что так нельзя. Она ответила, что я не вправе ей запретить. Я заикнулся о детях, но они, возразила Берта, будут только в выигрыше, поскольку, обогатившись таким опытом, она будет лучше справляться и со своими материнскими обязанностями. «Как только я разделась, — сказала она, — вместе с тряпками с меня словно спало все то низменное, мелочное, что сковывало мою душу». Тогда я сказал, что все равно ее не зачислят в труппу из-за рубца от аппендицита. Тут зазвонил телефон. Это звонил продюсер сообщить, что она принята. «Ах, я так счастлива! — щебетала она. — Как удивительна, как богата, как чудесна жизнь, стоит лишь отказаться от роли, которую тебе навязывали родители, дядюшки да тетушки! Я чувствую себя первопроходцем!»

До сих пор не уверен, правильно ли я поступил, вернее, правильно ли, что я никак не поступил. Берта уволилась из школы и вступила в профсоюз актеров. Начались репетиции. Перед премьерой «Озаманида» она наняла миссис Аксбридж и переехала в гостиницу неподалеку от театра. Я потребовал развода. Она сказала, что не видит к этому никаких оснований. И в самом деле, юридическая практика предусматривает такие деяния, как неверность или жестокое обращение с супругом, но что человеку делать, если его жене угодно появляться голой на подмостках театра? В дни моей молодости я знавал эстрадных актрис, были среди них и семейные. Но в костюме, в котором готовилась предстать перед публикой Берта, эти дивы появлялись лишь в субботних полуночных программах, да и мужья их были, помнится, третьеразрядные комедианты, а дети заморыши.

Дня через два после этого разговора я пошел к юристу. Он сказал, что единственная надежда — это развод по обоюдному согласию. Такого прецедента, как развод на основании инсценировки одной из сторон половой близости с третьим лицом, в штате Нью-Йорк еще не было, а без соответствующего прецедента, объяснил он, ни один юрист не возьмется за бракоразводное дело.

К новому поприщу Берты большая часть моих друзей отнеслась тактично. Большая часть моих друзей, надо полагать, сходила на нее взглянуть. Свой поход в театр я отложил на месяц, а может, и больше. Билеты стоили дорого, к тому же спектакль почти каждый раз проходил с аншлагом. Шел снег, когда я наконец выбрался в этот театр, вернее, в помещение, бывшее некогда театром. Занавеса не было, а всю декорацию составляли старые автомобильные шины; единственное, что здесь напоминало о театре, — это кресла и ряды между ними. Театральная публика всегда приводит меня в смущение. Быть может, из-за непостижимого разнообразия типов, втиснутых в помещение, хоть и причудливо убранное, все же по существу своему домашнее. В тот вечер типаж был и в самом деле богатый. Я вошел в зал под звуки «рока». Это был оглушительный, ставший уже старомодным вид «рока», который некогда исполнялся в таких заведениях, как «Артур»[12]. Ровно в восемь тридцать в зале пригасили огни, и через зал на сцену прошествовали актеры. Четырнадцать человек, и все четырнадцать в чем мать родила (если не считать короны на голове Озаманида).

Не берусь описать спектакль. У Озаманида было два сына, которых он то ли убил, то ли, наоборот, не убивал. Эротический диапазон был широк: мужчины обнимали женщин, женщины мужчин, Озаманид обнимался с мужчинами. В какой-то момент лицедейства мой сосед справа положил руку мне на колено. Я не хотел его обижать — ведь никто не властен над своими инстинктами, но вместе с тем я не желал также и обнадеживать его и смахнул его руку. Меня охватила глубокая ностальгия по невинному кинематографу моего детства. В провинциальном городишке, где я вырос, был один кинематограф — «Альгамбра». Мой любимый фильм назывался: «Четвертая тревога». В какой-то вторник я зашел туда после уроков, увидел эту картину и остался на следующий сеанс. К ужину я, конечно, опоздал, родители волновались, и мне был нагоняй. В среду я прогулял школу, благодаря чему мне удалось дважды посмотреть картину и поспеть к ужину. В четверг я в школу пошел, но сразу после уроков завернул в кино, откуда меня извлек посреди второго сеанса полицейский — должно быть, родители решили прибегнуть к помощи властей. В пятницу мне запретили идти в кино, зато субботу — последний день демонстрации этого фильма — я провел там с утра и до вечера. Тема картины — наступление техники в пожарном деле: в некоем городе было четыре пожарные команды. В трех ввели автомобили, а несчастных лошадок продали злым людям. Оставалась одна-единственная конная команда. Но и ее дни, по-видимому, были сочтены. И пожарные и кони бродили как в воду опущенные. Но вот случился крупный пожар. По экрану одна вслед другой мчатся три команды на автомобилях. В копной команде царит уныние. Вдруг зазвонила «четвертая тревога» — сигнал нашей команде, и все захлопотало: кони мгновенно запряжены и несутся галопом через весь город! Пожар затушен, город спасен, а лошади амнистированы мэром. Под аккомпанемент этих воспоминаний Озаманид выписывал непристойное слово на ягодицах моей жены.

Неужели волнующая власть наготы заставила ее все позабыть, сделала ее недоступной для ностальгии? Ведь именно ностальгия и составляла главную прелесть (а она была прелестна, несмотря на близко посаженные глаза) моей Берты! У нее был особый, ей одной присущий, очаровательный дар проецировать память о прошлом событии или переживании на настоящее время. Вспоминает ли она сейчас, покоясь на виду у всех в объятьях голого незнакомца, вспоминает ли, приходят ли ей на память места, где она предавалась любви со мной, — все те домики на берегу моря, где звуки дождя хранят вековечную память о любви, покое и красоте? А что, если встать и крикнуть ей: «Вернись, вернись — во имя любви, чувства юмора и душевной ясности, вернись!»

Бывало, едешь домой из гостей. Снег. Он летит прямо на фары, и кажется, что мы несемся со скоростью сто миль в час. Как славно было ехать домой из гостей! На сцене меж тем выстроились в ряд и попросили — собственно, потребовали — чтобы зрители разделись и присоединились к ним.

Мне показалось, что в этом и заключается сейчас мой долг; как иначе могу я вникнуть в душевное состояние Берты? Раздеваюсь я всегда быстро. Итак, я разделся. Но тут возникла проблема: что делать с бумажником, с часами, с ключами от машины? Не оставлять же их в кармане? Итак, раздетый догола и сжимая в кулаке мои ценности, я шел по проходу меж кресел. Я уже подходил к голой толпе, когда какой-то голый юнец остановил меня.

— Оставь чужое! Нечисто оно! — крикнул он, вернее, пропел.