Тектология (всеобщая организационная наука). Книга 2 - Богданов Александр Александрович - Страница 18

Как же смотреть ввиду всего этого на теперешние проекты универсального языка и пропаганду международного соглашения в пользу того или другого из них? Это — весьма типичная утопия.

Всякая практическая утопия характеризуется двумя чертами: во-первых, она выражает какую-нибудь реальную организационную потребность общества, класса, отдельной группы людей; во-вторых, по методу осуществления она представляет тектологическую ошибку. Первым определяется возникновение утопии, вторым — ее «утопичность».

Так это и в данном случае. Организационная тенденция гигантского исторического значения налицо; но методы, которыми ее думают воплотить в жизни, не приводят к цели: группа специалистов не может создать всеобщего языка. Дело в том, что их усилия объективно несоизмеримы с широтой, глубиной и разнообразием тех конъюгационных процессов, которые должны реализовать мировое единство языка.

Здесь имеется несоизмеримость и количественная, и качественная. Первая заключается в том, что никакой национальный язык не вмещается в сознании отдельной личности или группы; следовательно, изобретатели располагают лишь весьма малой и случайной долей того материала, который требуется конъюгационно организовать. Вторая состоит в том, что в нынешнем дифференцированном обществе со многими тысячами специальностей, имеющих и свой дифференцированный технический язык, выработку всеобщего языка берет на себя группа специалистов одной или в лучшем случае немногих из этого огромного числа отраслей. Ясно, что основные условия конъюгации и последующего подбора здесь не те, какие требуются самой задачей. Материал для подбора и количественно и качественно несравненно уже того, что предполагается организовать; деятель подбора — интеллектуальная функция нескольких изобретателей, вместо всей коллективной практики человечества.

Насколько жизненно трудная вещь — полная конъюгация даже очень близких между собою наречий и от каких условий она объективно зависит — примером может служить соотношение языка народного и литературного.

Речь, как мы знаем, есть организационное орудие социальной жизни. Когда само общество дифференцируется на руководящие верхи и трудовые низы, то благодаря различию коллективных переживаний и отношений в этих двух сферах, различию материала, организуемого при помощи речи, дифференцируется и язык — на массовый народный и язык верхних образованных слоев, наиболее законченно выражающийся в литературе[28]. Этим закрепляется разобщение частей общества, облегчается их дальнейшее расхождение и рост их взаимного непонимания, а тем самым умножаются и углубляются практические противоречия между «народом» и «образованным обществом». Дифференциация языка порождает специфическую ограниченность каждой из двух его ветвей. Язык «образованных» развивает строгую правильность форм, гибкость выражения оттенков, тонких переживаний, сложных комбинаций; правильность — результат большой выработки речи, а гибкость соответствует большой широте и сложности жизненных условий; но зато утрачивается сила непосредственности и живая образность, соответствующая условиям прямого трудового общения с природой. Язык народный сохраняет эти свойства, но остается «грубым», т. е. неприспособленным для широких и строгих обобщений, которые неизбежно отвлеченны и неточны в оттенках.

Расширение и осложнение общественных связей вынуждает наиболее прогрессивные слои руководящих верхов, так называемую «интеллигенцию», к некоторому практическому сближению с трудовыми низами: инженер на фабрике имеет дело с рабочими, статистик, агроном, учитель в деревне — с крестьянами, сельский врач, мелкий адвокат — с разной беднотой и т. п. Тогда резче выступают противоречия взаимного непонимания, обостряется потребность устранить его. Тогда в различных областях идеологии начинаются конъюгационные процессы, и в области языка — прежде всего. Народ понемногу усваивает «ученые слова» и интеллигентские обороты речи; интеллигенты, и в частности литераторы, стремятся обогатить и оживить свой язык лучшими материалами из народной речи, ее образными выражениями, сравнениями, поговорками и проч. Процессы эти, однако, идут в ограниченных размерах, отнюдь не переходя в полное слияние, пока сохраняется основа расхождения, коренное различие социальных функций «народа» и «образованного общества». Сближение и объединение идут постольку, поскольку они жизненно вынуждаются.

Мировой язык также создается и будет реально создаваться лишь в пределах объективной жизненной необходимости. [29]

6. Раздвоение и восстановление единства личности. В области психологии отдельного человека особенный интерес представляет тот случай расхождения, когда, говоря словами поэта, «две души живут в его груди и одна хочет отделиться от другой». Самый яркий и типичный образец такой системной дифференциации человеческой психики с гениальным анализом развития в ней противоречий и выхода из них дал У. Шекспир в своем «Гамлете».

Воспитание Гамлета прошло в двух совершенно различных обстановках, и, приспособляясь к ним, его психика развивалась в двух разных направлениях, как бы специализировалась в две стороны, организовалась в две основные группы переживаний.

Гамлет — сын воинственного короля и потомок норманнских викингов. Масса впечатлений его детства связана с войной и военной славой; несомненно, что все его домашнее воспитание, начиная с бесчисленных рассказов о походах и подвигах, кончая постоянными упражнениями со всяким оружием, направлено было именно к тому, чтобы сделать его воином в полном смысле слова. И юношей он не перестал, конечно, интересоваться военным делом и заниматься всем, что к нему относится: предназначенный рождением к роли военноначальника, он должен был изучать стратегию и тактику, всю теорию войны, а по его фехтованию можно судить, насколько ему была близка ее практика. Следовательно, Гамлет — воин; это одно направление развития его психики.

Другая сторона. Детство Гамлет провел в обстановке двора, среди его блеска и внешней гармонии форм; а юность — в веселых и интересных студенческих странствованиях по Германии, среди занятий науками и искусствами. И здесь, и там в его переживаниях должны были преобладать эстетические комбинации, которые сформировали из него артиста. Его глубокое эстетическое воспитание ярко обнаруживается в его беседе с актерами, как и в тонком изяществе многих его насмешливых замечаний. Любовь к Офелии, поэтически красивая и радостная в своем начале, была для него живой поэмой и сделала его поэтом, если даже он не был им по призванию. Этой стороной своего существования Гамлет приспособлен к жизни в изящном и красивом, в гармонической обстановке, но не им самим активно созданной, а в основном и общем данной ему извне, как нечто готовое. Он, следовательно, эстет, и что особенно важно — пассивный.

Воин и эстет, да еще пассивный, — дифференциация очень резкая, и можно с уверенностью сказать, что внутренние противоречия в ней должны были выступить довольно рано; их, например, должен был испытать Гамлет во время охоты, когда ему приходилось вслед за увлечением инстинктами физической борьбы наблюдать все грязное безобразие убийства и смерти. Но все же в среде устойчивой и благоприятной такие противоречия могли иметь лишь ничтожное значение, оставаясь на уровне мимолетных переживаний, которые счастливый человек легко забывает. Трагедия же Шекспира изображает Гамлета в обстановке резко изменяющейся и неблагоприятной, где благодаря интенсивности внешних воздействий и обусловленных ими процессов подбора, главным образом отрицательного, развитие внутренних моментов, дезорганизационных с одной стороны, реорганизационных — с другой, идет несравненно быстрее и глубже. Захватывая задачу во всей широте, Шекспир гениально намечает оба ее решения — исход в разрушение и переход в новую, высшую форму.

Ряд событий разрушил гармонию среды, в которой живет Гамлет: скоропостижная смерть его отца, захват власти его дядей, женитьба дяди на матери Гамлета, подозрение, переходящее потом в убеждение, что дядя и был убийцей отца Гамлета. Гамлет-воин оказывается перед необходимостью бороться и мстить. Но для Гамлета-артиста это означает полное разрушение всей той гармонической обстановки, в которой он только и может жить: всех семейных связей, большей части дружеских, и даже любви к Офелии, которую враги делают орудием в своих руках. Противоречие возрастает по мере того, как, с одной стороны, необходимость действия обостряется активными шагами врагов, с другой стороны, выясняется, что к стану врагов примыкают самые дорогие для Гамлета существа — мать и Офелия. Все решения Гамлета-бойца парализуются в волевых дезингрессиях с его другой личностью, нежной, любящей и не переносящей дисгармонии. Дезорганизация всей психики развивается и достигает степени глубокого кризиса: душевная болезнь Гамлета. Если бы этот кризис приобрел неблагоприятное течение, получился бы типичный исход в разрушение: Гамлет погиб бы, не успев ничего сделать.