Сын Зевса (с илл.) - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/58
• Следующая

На этом же съезде в Коринфе Филиппу поручили верховное командование всеми военными силами эллинских государств. Он был признан гегемоном[33] эллинов и стратегом-автократом[34] войск эллинского союза. Филипп хотел этого, и он этого добился.

И все-таки ему не было покоя.

Спарта, как всегда, не признавала никаких эллинских союзов. Она, как всегда, отказалась кому-либо подчиняться, отказалась дать свое войско для войны с Персией. Он вступил со своим ободренным победами войском в долину реки Эврота, опустошил и разорил Лакедемон. Пощадил только Спарту: слишком древним и далеко известным был этот город. Но пограничные земли, когда-то отнятые спартанцами у соседей, Филипп отрезал и отдал тому, кому они принадлежали раньше, – Аргосу, Мессении, Мегалополю…

Все было так, как хотел Филипп. Он, македонянин, хозяйничал и распоряжался в Элладе. Теперь он, царь македонский и вождь Эллады, поведет объединенное войско на войну с персидским царем, освободит эллинские города от дани персу и сам станет получать эту дань. Ему по-прежнему нужны были деньги.

Да, все делалось так, как он хотел. А Филипп ходил по своему большому царскому дому задумчивый, молчаливый. Иногда он вдруг устраивал большой пир, напивался, бушевал, старался веселиться, как бы отбиваясь от неотвязной мысли, которая не давала ему покоя.

Александр, уже привыкший к доверию отца, хотел понять, что происходит с ним. Но тот глядел на него мрачно и отчужденно.

Нехорошо было и в покоях Олимпиады. Александру там нечем было дышать: намеки, недомолвки, яростно сверкающие глаза, красные под сурьмой веки… Царский дом, несмотря на все огромные победы царя, был сумрачен, тревожен, несчастлив.

От этой гнетущей атмосферы дворца Александра защищали друзья: Гефестион, Неарх, Гарпал, Эригий.

Они вместе проводили досуг, тренировались, готовились к дальнему походу.

В Персию! В Персию! В Персию!

Это было главной темой их разговоров, их честолюбивых мечтаний о победах, о славе, о богатстве персидских царей, которое, с тех пор как великий царь Кир завоевал Азию, стало у них несметным…

И только удивлялись, почему Филипп медлит с этим походом.

Но вот наступил день, когда все стало понятным.

– Ты что-нибудь слышал, Александр? – каменным голосом спросила Олимпиада.

– О чем?

– О том, что задумал твой отец?

– Что ж он мог задумать, кроме похода в Азию?

– Он задумал жениться, Александр.

Александр онемел. Он знал, что на пирах отца присутствует много женщин, что они пьют вместе с его этерами вино, забавляют их игрой на кифарах, пением, плясками… Александр не любил их общества, он презирал их. Если отцу весело с ними, это его дело.

Но жениться!..

– А разве у него нет жены, разве ты не жена его?

– Он оставил меня, Александр.

У Александра потемнело лицо. Он любил свою мать, он все время страдал за нее, за унижение, за обиды, которыми отец без конца ее угнетал.

И теперь такое тяжелое оскорбление! А ведь Олимпиада не какая-то безвестная женщина, она сама из царского рода, из рода Ахиллеса! И наконец, она его, Александра, мать!

– Кто же войдет в наш дом? – помолчав, спросил он.

– Клеопатра, племянница Аттала.

– Клеопатра! Она же почти ровесница мне! А он уже старый, ему сорок шесть лет!

Олимпиада плакала от возмущения, от ненависти. Она бы убила сейчас Филиппа и растерзала бы эту бесстыдную Клеопатру, которая осмелилась согласиться стать женой македонского царя!

Александр, стиснув зубы, вышел из гинекея. Решительным шагом он направился прямо в покои Филиппа. Гефестион, заглянув в его потемневшие, полные бешенства глаза, остановил Александра:

– Успокойся сначала. Обдумай, что сказать…

Но Александр оттолкнул его.

Филипп, увидев сына на пороге своей спальни, нахмурился. Александр подошел к нему:

– Отец, это правда?

Филипп кивнул головой.

– Что ты делаешь? Ты уже старый, отец!

– Я мог бы сейчас выгнать тебя отсюда и ничего не ответить.

Александр выпрямился, вскинув подбородок.

– Но я тебе отвечу, – продолжал Филипп. – Я люблю Клеопатру, и я на ней женюсь. Старый!.. Ты еще ничего не понимаешь. Ты поймешь это, когда сам станешь старым, как я. Не раньше.

Александр вышел. В пустынном дворе гудел осенний ветер, красные и желтые листья крутились на мокрых каменных плитах.

Александр стоял сдвинув брови, думал, старался освоиться с тем, что произошло, старался понять отца.

– Когда буду старым, тогда пойму… Ну что ж, подожду до тех пор, когда буду старым.

Но этого ему понять так и не привелось, потому что ему не суждено было дожить до старости.

Тяжелым шагом брела по горам Македонии поздняя осень, волоча по склонам сырые туманы, проливая холодные, пахнущие снегом дожди. Веселая Лудия утратила свой алмазный блеск, стала тусклой, неприветливой. На небольшом озере под Пеллой по утрам появлялась серебристая кромка прибрежного льда. Мир был замкнут тяжелой стеной гор и черных лесов…

День свадьбы Филиппа приближался. Олимпиада поняла, что она не сможет отвратить этого. И оставаться во дворце, когда сюда войдет молодая жена ее бывшего мужа, она тоже не сможет. Рано утром, ни с кем не простясь, она села в повозку и покинула Пеллу. Небольшой отряд телохранителей молча последовал за царицей. Антипатр велел проводить ее до самого дома.

Снова каменистая дорога, уводящая в глубину сумрачных гор Эпира. Миновали оголенные дубовые и платановые леса высокой Пенейской долины. Толстый лохматый слой коричневой листвы жестко шуршал под колесами повозки. Этот шум опавших листьев будил воспоминания о юности, о счастье… Сколько раз еще совсем девочкой проезжала здесь Олимпиада, направляясь в Самофракию, на празднества Кабиров!

Все теснее горы, все выше темно-лиловые, почти черные базальтовые вершины. Если остановиться и оглянуться, то увидишь отсюда богатую хлебом долину Фессалии. Но сейчас эта долина погружена в холодный туман и молчание: зима уже бродит по пустынным полям.

Все ближе и ближе Мецовский перевал. Вот и поднялись, и перевалили. И сразу закрылись фессалийские леса и равнины. Голые мрачные скалы приняли путников в свое суровое царство. Глубокие, похожие на ущелья долины, грохот бешеных горных потоков, неистовое завывание ветра, снеговые вершины, смутно белеющие среди синих тяжелых туч. Все давно виденное, давно знакомое. Но уже не озаренное ни радостью детства, ни надеждами юности, ни ликованием любви.

Показалась голая вершина горы Томароса с полосками снега в глубоких длинных морщинах. Там в сырой и печально-красивой долине Додонское святилище, самое древнее, самое почитаемое. Сюда приходят все эллинские народы посоветоваться с оракулом о своих делах, о судьбе. Афиняне отправляют сюда торжественные процессии с дарами великому Зевсу и богине Дионее – Земле, кормящей человека. Олимпиаде показалось, что она слышит далекий, длинный, переливчатый звон медных чаш, что висят в священной роще вокруг дуба, в котором таинственно присутствует Зевс. Медным пением этих чаш оракул отвечает на чьи-то вопросы.

«…Могучий Зевс, бог Пеласгов, царящий далеко отсюда, в холодной Додоне…» – так обращался к Зевсу Ахиллес, родившийся в Эпире.

И вот она, Олимпиада, из рода Ахиллеса, возвращается домой бесконечно униженной и оскорбленной.

Дяди ее, Аррибы, к этому времени уже не было в Эпире. Филипп не забыл его недоброжелательства. Однажды он напал на Эпир. Арриба отбился. Но позже Филипп напал еще раз и прогнал его из Эпира. Арриба ушел в Афины. Теперь Эпиром правит брат Олимпиады, Александр.

Александр принял сестру с большим сочувствием. Олимпиада снова поселилась в своем гинекее…

Ей казалось, что здесь, в тишине покоев эпирского дворца, ей будет легче вынести свое горе. Но проходили дни, проходили ночи, а мысли тянулись все туда же, в Пеллу. Там теперь готовится пир, свадебный пир. Ее муж… женится. Ненавистная Клеопатра с рыжими волосами войдет в его дом – в ее, Олимпиады, дом!

• Предыдущая
• 31/58
• Следующая