Голубая лента - Келлерман Бернгард - Страница 54

• Предыдущая
• 54/73
• Следующая

Барон Нион искренне жалел своего друга, виконта Джея, кристально честного человека и истинного джентльмена. И что он в этой Китти нашел? Эта Китти доведет его до гибели!

Неприятная сцена, которая разыгралась в баре и которую барон назвал отвратительной, началась с того, что Китти и Жоржетта вели себя крайне вызывающе. Китти явилась в бар в смокинге — одна из ее обычных причуд. Обе они принялись бесцеремонно высмеивать всех присутствующих. Китти хлестала коньяк, одну рюмку за другой. А потом начала швырять пустые рюмки за стойку, так что звон стоял! Жоржетта явилась с моноклем, но вскоре прилепила себе под нос еще и маленькие черные как смоль усики. Она выглядела презабавно, пела, танцевала, разыгрывала всякие сценки, — словом, развлекала весь бар.

Молодой Харпер, как и каждый вечер, был уже изрядно навеселе и усиленно ухаживал за Жоржеттой. Видимо, он все еще был в нее влюблен. Время от времени он немного танцевал с ней. Но ее черные усики явно раздражали его.

— Фи, Жоржетта! Умоляю вас, снимите эти ужасные усы! Или вы вообще стали мужчиной?

Китти злобно взвилась на него за эту пошлость. Она явно ревновала к нему Жоржетту: та уделяла ему слишком много внимания.

Харпер добродушно посмеивался. И, танцуя с Жоржеттой, опять попросил ее снять эти противные усы: они ужасно ее уродуют. Она только смеялась. Наконец он ей что-то шепнул на ухо. Жоржетта, которой сперва нравились его шутки, вдруг побледнела и резко оттолкнула его.

— Фи! — воскликнула она. — Стыдитесь, Харпер! — По ее лицу было видно, что он задал ей какой-то неприличный вопрос. На глазах у нее выступили слезы.

Но тут вмешалась Китти. Вид у нее был как у фурии. Она вся побелела, на низком лбу прорезалась глубокая складка, рот был крепко сжат, а блеклые голубые глаза метали молнии.

— Я не позволю оскорблять мою подругу! — взвизгнула она.

Харпер, выглядевший пристыженным и даже раскаивающимся, резко выпрямился: бог его ведает, какую глупость он сморозил!

— Вы немедленно извинитесь перед Жоржеттой! — пронзительным голосом закричала Китти, и в баре сразу воцарилась гробовая тишина.

Харпер невнятно пробормотал, что сожалеет, он как-то не счел нужным выбирать выражения, ведь в конце концов здесь бар.

Но Китти была неумолима.

— Вы во всеуслышанье извинитесь перед Жоржеттой! И сделаете это на коленях, поняли, Харпер, на коленях! — повторила Китти, уже сильно опьяневшая.

— О, она дышала злобой, она вся была воплощение зла! — рассказывал барон Нион. — Я не знал, что в злобе человек может зайти так далеко!

Харпер засмеялся. Он признает, что допустил неловкость, даже дерзость.

— Но встать на колени?.. Никогда! Вы с ума сошли, Китти!

Тут Китти вскочила, схватила со стойки коньячную рюмку и швырнула ее Харперу в лицо. Тонкая стеклянная рюмка разбилась легко, как яичная скорлупа.

— Вы не джентльмен, Харпер! — крикнула Китти.

Хотя все лицо Харпера было залито кровью, он держался великолепно.

— Может, вы думаете, он бросился на Китти и дал ей пощечину, как она того заслуживала? О, ничего подобного! Он только с достоинством и сожалением произнес: «That was not right of you, Kitty!»[37], и все. Китти с Жоржеттой ушли, а Харпер остался победителем. Гости аплодировали.

— Вы можете понять виконта Джея? — с отчаянием спросил барон. — В конце концов что в этой Китти хорошего, кроме денег? А вот виконт Джей сказал мне: «Разве вас не восхищает, с какой страстью она защищала свою подругу?» — Барон Нион с силой хлопнул себя по лбу. — Даже то, что произошло вчера в баре, не открыло ему глаза. Бедняга!

Уоррен подумал: только и всего? Значит, это и есть тот самый «скандал»? Обычная ссора, какие случаются в барах ежедневно. Уоррен был разочарован. В этой истории не содержалось ничего такого, что могло бы заинтересовать газеты. Он успокоился.

Какая сила гнала Кинского все выше и выше по палубам, до двери Евиной каюты? Ведь все, что они могли сказать друг другу, было сказано, и он понимал, что теперь все и навсегда между ними кончено.

И все-таки он стоял опять у ее двери, прислушивался, склонив голову, и прерывисто дышал. Маленькая гостиная Евы была чуть освещена, зато рядом, в спальне, горели все лампы. На задернутых занавесках иногда мелькала ее тень, она что-то делала руками, — вероятно, поправляла прическу. Пять, десять минут стоял он так, прислушиваясь. Из ее каюты не доносилось ни звука. Вдруг он резко повернулся и крадучись удалился, но вскоре его серое лицо вновь появилось в пустынном коридоре. На этот раз он тихо постучался. Дверь медленно отворилась, и в слабо освещенной гостиной он увидел перед собою Марту. Узнав его, она испуганно отпрянула.

Кинский не сразу мог заговорить. Несколько раз беззвучно шевельнув губами, он произнес:

— Спроси у Евы, можно ли мне поговорить с ней, минуту, не больше.

Его голос звучал властно.

Марта склонила голову набок.

— Евы нет, господин барон, — холодно солгала она.

— Зачем ты лжешь? — злобно крикнул Кинский и шагнул к ней; она в ужасе отскочила. — Разве она приказала не принимать меня?

— Нет, нет! — пролепетала Марта.

— Тогда зачем же ты лжешь, негодная женщина?

В это мгновение Ева отворила дверь спальни.

— Что тут происходит? — спросила она, стоя в проеме двери. Увидев Кинского, она побледнела.

— А вот и Ева! — сказал Кинский и подошел к ней. — Ты велела Марте сказать, что тебя нет?

Ева испугалась. Она хорошо знала голос Кинского: только в минуты сильнейшего возбуждения говорил он так властно и злобно. Он опять пришел! Снова началась та же мука, что и в прошлые годы, когда он среди ночи нежданно-негаданно являлся к ней! О, она знала, что делала, когда вчера отклонила его предложение вместе с Гретой переехать в Вену.

— Что ты, отнюдь!

— Тогда почему она сказала, что тебя нет?

Ева нетерпеливо топнула ногой и приказала Марте уйти.

Марта, надувшись, ушла, но, уходя, зажгла все лампы. Резкий свет залил гостиную. Кинский был, пожалуй, еще бледнее вчерашнего. Его волосы и узкое лицо, худобу которого при ярком свете подчеркивали резкие тени, были мокрыми от дождя. И глаза, в которых отражался электрический свет, горели таким жутким огнем, какого Ева ни у кого не видела. Она вся содрогнулась, такими страшными и зловещими были эти глаза! Боже мой, подумала она, что он собирается сделать? Похоже, он способен на все!

— Пожалуйста, Феликс, садись, — робко и тихо сказала она.

— Благодарю, — ответил он, не двигаясь с места. — Я только хотел сказать тебе несколько слов. Я сейчас немного разволновался, но ты не обращай внимания.

Ева недоуменно подняла брови и села на подлокотник кресла.

— Что ты хочешь сказать? — спросила она и смело посмотрела ему в глаза. Но на самом деле ей было страшно. «Догадывается ли он о моих мыслях?» — подумала она, потом спокойно и холодно спросила: — Что тебе нужно? После нашего последнего разговора я, конечно, не ждала тебя к ужину.

Кинский презрительно улыбнулся.

— Об этом я, право, и думать забыл, — тихо произнес он. И, опустив глаза и помолчав, добавил: — Ева, я пришел проститься с тобой!

— Проститься? Но ведь до Нью-Йорка ехать еще почти два дня.

Кинский покачал головой:

— Ты не поняла меня, Ева. Мы никогда больше с тобой не увидимся, никогда! Я чувствовал неодолимую потребность сказать тебе последнее прости и потому пришел. — Взгляд его лихорадочно блестевших глаз еще раз скользнул по ее лицу, потом он поклонился и пошел к двери.

Ева вскочила с кресла.

— Послушай, Феликс, я, право, тебя на понимаю, — растерянно и беспомощно лепетала она. — Ты возбужден, ты болен. Ведь все это ты говоришь не всерьез?

Кинский улыбнулся доброй и ясной улыбкой.

— О нет, Ева. Все это всерьез. Я знаю, что говорю, только не хочу выражаться яснее. — И, немного помолчав, он продолжал: — Если ты потерпишь еще минуту, я расскажу тебе и о том, почему я оказался на этом пароходе. Я все тебе хочу рассказать сейчас, ведь мы с тобой видимся в последний раз на этом свете.

• Предыдущая
• 54/73
• Следующая