Глаза Мидаса-младшего (ЛП) - Шустерман Нил - Страница 20

• Предыдущая
• 20/25
• Следующая

— Кто-нибудь знает хорошие страшилки? — спросила Тэри.

— Даже не думай, — предупредил брат.

Через пятнадцать минут все уже тряслись от холода. В темноте громко стучали три пары челюстей, но идея, кажется, была верной. Теперь очки вспыхивали не больше пары раз в минуту.

Кевину казалось, что его конечности превратились в голые кости со слабым воспоминанием о мускулах. Суставы ныли, голова пульсировала болью. Мальчик спрашивал себя, не придется ли ему так страдать всю жизнь, чтобы спасти мир от сумасшествия. Сколько он продержится? Горе-волшебник пытался представить себе, что с ним будет через много лет после того, как все это кончится, но не верил, что вообще доживет до этого мгновения.

Вспышка озарила лицо Джоша. В неестественном свете его кожа казалась фиолетовой, и Кевин задумался, не перекрасил ли ненароком лица друга. Он был уверен, что не делал этого.

Джош подал голос, звучавший гулко, как будто ребята сидели в пещере, а не в гараже на две машины:

— Помнишь, как мы иногда болтали о путешествиях во времени, космических кораблях, вселенной и прочем?

Горе-волшебник хорошо помнил эти беседы. Время от времени, в подходящем настроении, они садились у него в комнате, закрывали шторы и пугали друг друга великими мыслями — дикими, невозможными фантазиями, которым почти ничто не мешало оказаться правдой.

— То есть вы действительно треплетесь не только о девочках и бейсбольных карточках? — поинтересовалась Тэри.

— Иногда, — тонким и слабым голосом ответил брат.

Друг продолжил:

— Ну да. Однажды мы придумали, что вселенная может оказаться одним-единственным атомом в чьем-нибудь ногте из другого, действительно огромного мира. Потом мы представляли себе, что происходит с душой и прочим, когда ты добираешься до небесной канцелярии. А еще — что, умерев, ты проживаешь свою жизнь задом наперед.

— Глубокомысленно, — хмыкнула Тэри. — Ребята, вы, кажется, отстаете в развитии.

— А помнишь, Кев, мы придумали, что вселенная может оказаться одной-единственной мыслью в голове у Бога?

— Да, и что?

— Так вот, ты, похоже, украл эту мысль, и мы теперь в твоей голове.

Очки перестали вспыхивать. Силы Кевина истощились полностью.

— Я не Бог, — прохрипел мальчик.

— Нет, — согласился Джош. — Ты не Бог.

Очки так до конца и не разрядились. Возможно, они подпитывались от радиоволн, гамма-излучения и прочей неведомой энергии, струившейся в воздухе. Но они истощились достаточно, чтобы больше не похищать мысли из мозга владельца.

На последнюю энергию, оставшуюся в очках, мальчик вообразил баржу в бескрайнем океане. Потом он перенес на нее все, что создал, сделал в судне пробоину и потопил его. Когда волны в его сознании поглотили последние осколки, волшебник понял, что дело сделано. Все предметы, которые он вообразил, исчезли, но дом не стал прежним. Загадочные двери остались на месте. Кривые стены и идущие волнами потолки никуда не делись.

Добравшись до спальни, совершенно разбитый Кевин немедленно заполз под одеяло. Джош присоединился к нему.

— Знаешь, — прохрипел горе-волшебник, — что хуже всего? Мне за это ничего не будет. Меня могли бы посадить под домашний арест, исключить из школы… Но никто даже не догадывается, сколько я всего начудил.

— Я понимаю, — прошептал друг.

Внизу хлопнула дверь гаража: мама вернулась домой. Скоро придет и папа, но к тому времени их сын погрузится в глубокий сон, который, если повезет, унесет его на другой конец вселенной и позволит задержаться там на подольше.

Тэри его прикроет, придумав какое-нибудь правдоподобное объяснение тому, что брат лег спать в пять часов дня. Родители поверят или сделают вид, что поверили — в любом случае, они не станут задавать вопросов. Мама пощупает ему лоб и будет беспокоиться об эпидемии гриппа. Папа пообещает поговорить с сыном о его странном режиме дня, но к утру, если Кевин еще чего-нибудь не учинит, все обо всем забудут.

Они не спрашивают, потому что боятся ответов.

Ледяные когти Морфея утащили мальчика в царство сна без сновидений.

Этой ночью Джош практически не спал. Он боялся, как бы проклятые очки снова не начали искрить. Тогда ему не спастись от порождений друга даже в собственной спальне. Правила изменились: теперь то, что могло произойти, ограничивалось исключительно пределами чересчур живого воображения Кевина Мидаса. Кто угодно мог пострадать.

До того, как они залезли на гору, мальчик всегда гордился тем, что ничего не боится, но теперь он, кажется, начинал шарахаться от собственной тени. Хуже всего было ужасное ощущение, что, даже просыпаясь, он продолжает спать или попадает в то, что мистер Киркпатрик назвал временем снов.

Ему снова захотелось ударить кулаком в стену, просто чтобы почувствовать нормальную, физическую боль в костяшках. Но теперь Джош боялся это делать: что, если он стукнет стену, а она окажется не гипсовой, а сырной? Пока Кевин не избавится от очков, возможно всё, от влезшего в дымоход Санты Клауса до питающегося детьми монстра в шкафу. Как тут заснешь? Как вообще можно закрыть глаза?

— Ты съезжаешь с катушек, дружище, — сказал себе мальчик. — Должно быть, так и становятся психами.

Джош не смыкал глаз до первых лучей восхода, а потом наконец позволил себе заснуть.

В семь утра будильник вырвал Кевина из объятий сна. Еще не раскрыв глаз, мальчик понял, что очки начали потихоньку заряжаться. Они подпитывались от солнца, светившего в лицо. Вчерашняя пригибающая к земле слабость уже прошла, и с миром, похоже, все было в порядке.

Трещина на левой линзе начала взаправду затягиваться. Она уже уменьшилась вдвое, и, похоже, вспышки прекратились.

Горе-заклинатель несмело встал с кровати и оделся, каждую секунду ожидая, что очки заискрят, но они молчали. Спустившись вниз, Кевин начал уже верить, что худшее осталось позади.

Отец, вернувшийся с утренней пробежки, готовил завтрак, наверно, празднуя очередной сброшенный фунт:

— Мне страшно захотелось вафель со взбитыми сливками.

— Нам повезло, — отозвалась мать.

Тэри уже смела одну вафлю и с нетерпением ожидала, когда приготовится вторая. Она ястребиным взором вонзилась в вошедшего брата:

— Как самочувствие, Кев?

— Лучше не бывает.

— Рано лег и рано встал, — заметил мистер Мидас. — Хороший сон никому еще не вредил. — Он бросил на тарелку сына вафлю и щедро сдобрил ее взбитыми сливками. — Должно быть, ты накануне выложился по полной.

— Не то слово, — ответил Кевин.

— Кстати, крутые очки, — заметила мать.

— Терпеть их не могу, — пробормотала Тэри. — Чтоб они сморщились и сдохли!

— Доченька, — начала миссис Мидас, — если не можешь сказать ничего хорошего, жуй молча. — С этими словами женщина перекинула на тарелку девочки остатки своей вафли и приступила к ликвидации яичной скорлупы и упаковок от вафель, которые разбросал повсюду ее муж. Она включила радио над раковиной, и кухню наполнили кошмарные звуки. Мать утверждала, что такая музыка помогает расти комнатным цветам.

Сейчас играло ужасающее скрипичное переложение "No Money Down, Deadman", одной из любимых песен Тэри в жанре тяжелого металла.

— Меня сейчас стошнит, — заявила девочка, как и всякий раз, когда мама слушала эту программу.

Кевин на секунду позабыл о собственных проблемах и широко улыбнулся измазанным в сливках ртом. Мальчик никогда раньше не мог оценить по достоинству их привычного утреннего дурдома.

— Как хорошо вернуться к нормальной жизни! — вздохнул он.

Тем временем включилась хоровая аранжировка песни «Восход, закат». Мама принялась подпевать, и это не предвещало ничего хорошего: ей ни разу не удавалось правильно вспомнить слова:

— Восход, закат, — бормотала миссис Мидас. — Восход, закат, быстро, день за днем…

— Нормальной? Ничего нормального здесь нет, — заметила сестра. — Здесь все давно свихнулись и без твоих очков.

• Предыдущая
• 20/25
• Следующая