Выбери любимый жанр

Дневники русских писателей XIX века: исследование - Егоров Олег Владимирович "trikster3009" - Страница 57

Изменить размер шрифта:

Начальный этап ведения дневника Сухотиной напоминает опыты ее матери. Рано пробудившаяся духовная жизнь в окружающей ее атмосфере интеллектуальных и нравственных поисков обратила подростка Таню Толстую к проблеме самосознания. Обнаружив в себе массу недостатков, девочка принялась за дневник как средство измерения духовного роста. Она фиксирует в нем свой меняющийся внутренний облик (а иногда и внешний), определяет положительные сдвиги в характере и поведении: «С тех пор как я перестала писать дневник, я очень переменилась: я стала совсем большой; в ином я к лучшему переменилась, а в ином и к худшему» (с. 23); «На днях читала свой дневник 1878 года, и мне так стало жалко, что я до этого не писала и потом бросила, что я решилась опять начать. Мне грустно делается, когда я думаю, что мое детство прошло <…>» (с. 26); «Я знала, что в Москве я не так часто буду писать свой дневник, и мне это жалко, потому что кажется, что это для меня очень полезно: я стала за последний год гораздо серьезнее и стала более здраво смотреть на жизнь, чем прежде» (с. 60).

Период констатации подобных фактов подготавливал начавшийся вскоре процесс индивидуации, который, если следовать дневниковым записям, растянулся до 25 лет. Ему были свойственны все те признаки, которые мы наблюдаем у других авторов, в том числе у родителей юной Тани Толстой. К ним относятся: критика собственных недостатков, порой граничащая с девальвирующей тенденцией; составление свода правил, под который нередко отводятся отдельные тетради; составление жизненного плана; выбор авторитетного наставника или нравственного путеводителя из числа старших или литературно-философских знаменитостей. У Сухотиной данные процессы имели свою особенность в том, что в лице отца у нее был источник, соединяющий в себе многое из «катехизиса» жизненных истин и правил. В дневнике эта линия также намечается: «Еще мне нужно (по гадкому чувству нужно) admiration <восхищение> и ласки: я к ним слишком привыкла <…> вообще я недовольна и одинока. Это гадко и неблагодарно» (с. 60); «Странно, что всегда подделываешься под тон каждого человека, когда с ним разговариваешь <…> Как это гадко! Надо записать в мою книгу правил» (с. 29); «Сегодня я <…> все думала о том, как надо жить <…> Прежде я думала, что, придя к известным убеждениям, надо что-то необыкновенное предпринять: все раздать, пойти непременно в избу, никогда не дотронуться до копейки» (с. 144); «Сколько морали я пишу для себя <…> Еще правило мне хочется усвоить себе, это – не осуждать других» (с. 186).

С функциональными особенностями дневника связаны и его пространственно-временные формы. Основой хронотопа в дневнике дочери Толстого становится то, что сам писатель определил как «рост жизни». Он соотносится не с объективно-физическим, а с субъективно-психологическим временем. Последнее соответствует стадиям роста сознания, процессы становления личности, который у каждого человека имеет индивидуальные черты и пределы.

Сухотина произвольно меняет временную структуру, подгоняя ее под явления внутренней жизни: сжимает объективно более длительные события и, наоборот, раздвигает границы астрономического времени. Ее дневник вбирает в себя не сумму ежедневных событий, а последовательность душевных феноменов, не подчиненных объективной временной динамике. В летописи Сухотиной мы имеем дело с психологическим временем: «Я вчера разговаривала со всеми этими людьми и подумала, что ведь только очень недавно я стала на положении большой, что серьезные люди сообщают мне свои мнения и взгляды и спрашивают мои. Положим, я очень недавно стала их иметь сама» (с. 255).

Точки пространственного проживания также зачастую не совпадают с важнейшими душевными событиями дня. В подневной записи повествование может идти о фактах душевной жизни, которые сгруппированы по типологическому признаку, хотя вызвавшие их явления имели место в пространственно отдаленных друг от друга пунктах: «Отъехали от Вежболова <по пути в Москву >.

<…> На границе было неприятно <…> Получила в Париже письмо от Веры Толстой <…> Папа писал мне в Париж <…> Я накупила платьев в Париже <…> Живу спокойно <…>» (с. 337–339).

Как и в дневниках родителей, в журнале Сухотиной воссоздано множество образов знакомых, близких, родных. Центральное место, как уже отмечалось, принадлежит образу автора. Дневник Сухотиной – это ее исповедь, которая по искренности не уступает летописям Льва Николаевича и Софьи Андреевны. Дневник последовательно отображает внутренний облик Сухотиной – девочки, девушки, замужней женщины и матери. И в каждом психологическом возрасте авторский образ сохраняет исконные черты. Главными из них являются те, которые были унаследованы Сухотиной от отца. Они сформировались под его воздействием в той напряженной атмосфере духовных, нравственных исканий, которая царила в доме писателя во время становления характера старшей дочери. Сложившаяся система этических принципов включала в себя три коренных начала: беспощадную критику собственных недостатков ради самоусовершенствования, беззаветную любовь к ближним, понимание жизни как долга и служения. Все эти принципы заключены в императивную форму, и их выполнение при самохарактеристике служит идеалом: «Жизнь есть место служения <…> радости-то настоящие могут быть только тогда, когда люди сами понимают свою жизнь, как служение <…>» (с. 134); «Надо так себя поставить <…> чтобы все счастье сосредоточивалось в своей любви к ближним <…> Я чувствую, как я должна жить, но ужасно далека от этого <…>» (с. 137).

Так же как у Толстого, невыполнение установленных рассудком требований влекло усиление самокритики и формирование своеобразного комплекса нравственной неполноценности. Правда, Сухотина не страдала болезнью разрушительного самоанализа, благодаря которой в сознании писателя возобладала деструктивная тенденция по отношению к миру и людям. Порой она признавала ригористический характер своей позиции, выработанной под влиянием моральной проповеди отца. Ее взгляд на человека корректировался, а непримиримость к слабостям людей она относила к собственным недостаткам: «Еще потому я ни с кем не близка, что у меня установился презрительный взгляд на людей, которые не разделяют взглядов папа на жизнь. А к его последователям я не близка потому, что очень плоха, слаба <…>» (с. 174).

Периоды острой самокритики сменялись признанием за собой и неоспоримых достоинств. От этого образ сохранял целостность. Но даже в положительном Сухотина вольно или невольно следовала взглядам отца. Данная тенденция зримо проступает в тех записях, где говорится о необходимости взращивания в себе ростков нравственной жизни.

Обе тенденции проявлялись и в самохарактеристиках, данных в связи с отношениями Сухотиной к сердечно близким людям. Борьба между естественным чувством и нравственным запретом приводила к деформации образа. В саморазоблачительных высказываниях Сухотиной проступала искусственность моральных постулатов, служивших основанием для недовольства собой: «Мне только очень стыдно за мои письма <к М. Сухотину, будущему мужу> и вообще за весь эпизод, который останется одним из самых позорных моих воспоминаний» (с. 397).

Те высокие нравственные требования, которые Сухотина предъявляет к себе, служат для нее критерием оценки и других людей. Дополнительным элементом характеристики здесь выступает эстетическая привлекательность человека. Красота, в представлении Сухотиной, является важной чертой человека, и ее отсутствие ослабляет нравственное воздействие личности на окружающих. Однако определяющим фактором поведения остается все-таки высокий моральный облик. Долг, польза для ближнего, бескорыстие – вот главные свойства, которые превыше всего ставит дочь Л. Толстого. Интеллектуальные и внешние качества не могут заменить общественного и семейного предназначения человека: «Лили Гельбиг – одна из самых образованных и воспитанных девушек <…> Она хороша, весела, очень высокого мнения о себе, и все высокого мнения о ней. Но она никому не нужна, она luxe (роскошь) <…> «(с. 155–156); «Из них <пустых людей > я исключаю <…> Веру Толстую. Она за последнее время много думала, и думала одинаково со мной <…> Она решила все, что она носит, шить самой, и делает это и вообще делает на себя и на других все, что только ей можно <…>» (с. 144); «Я говорю: она <Вера> прекрасна <…> я нахожу, что ее нельзя назвать дурной, но что она некрасива <…> Душа у нее золотая <…>» (с. 61).