Выбери любимый жанр

Дневники русских писателей XIX века: исследование - Егоров Олег Владимирович "trikster3009" - Страница 42

Изменить размер шрифта:

Чернышевский объективирует события внутренней жизни, но так, что они не противопоставляются миру внешнему, а интегрируются в него. Чернышевский не разделяет оба мира, а объединяет их с целью достижения гармонии и счастья. В свете сказанного, различия между интровертивным и экстравертавным типами дневников стираются. В движении авторской мысли происходит плавный, едва заметный переход от одной сферы бытия к другой.

В жанровом отношении дневники периода индивидуации не отличаются разнообразием. По просветительской традиции их можно разделить на две разновидности – «годы учения» и «годы странствий». Иногда обе объединяются в дневнике одного автора (А. и Н. Тургеневы).

Жанровое содержание юношеских дневников воссоздает процесс расширения сознания молодого человека, происходящий во время обучения или путешествий (Е.С. Телепнева, А.К. Толстой, М.А. Башкирцева). Часто дневник заводят исключительно на этот период и ставят перед ними практическую задачу сохранить приобретенный опыт и зафиксировать духовный рост (А.Х. Востоков, И.Н. Крамской). К последней группе принадлежит и дневник Чернышевского.

Начатый на старшем курсе университета, дневник с первых страниц вводит в атмосферу разночинского быта. В отличие от дневников дворянской молодежи, в журнале Чернышевского этой стороне жизни отводится очень значительное место. Порой даже кажется, что бытовые подробности заслоняют главное – духовную жизнь формирующейся личности. Но это не так. Весь ход повествования в дневнике показывает, что дух не деформируется бытовыми условиями, как бы тягостны они ни были. Более того, в дневнике показано своего рода сосуществование приземленного быта и напряженной духовной жизни. Многие бытовые проблемы материально стесненного студента раскрывают лучшие стороны его души и по-своему воспитывают эту душу в высоких нравственных принципах. Как в области типологии порой с трудом можно обнаружить тончайший переход от внешнего к внутреннему, так и в жанровом отношении границы между бытовой и нравственно-интеллектуальной сферами часто кажутся размытыми.

Наряду с типологией и жанровым содержанием процессу индивидуации подчинен и метод. Жизненный материал заносится в подневную запись не сплошь, а отбирается в зависимости от рационально-психологической установки автора. Выборочный характер записи – одно из распространенных свойств юношеских дневников. Как правило, наиболее примечательными событиями дня, достойными занесения в дневник, становятся те, которые нашли душевный отклик у автора. Важное для личного опыта явление превосходит своей значимостью крупное, но нейтральное в этом отношении событие. Поэтому зачастую у юных летописцев мелочи вырастают до размеров масштабного и знаменательного факта. Иерархия ценностей в дневниках этого возраста имеет свои неписаные законы.

Как уже было показано на жанрово-типологическом уровне, ординарные, изо дня в день повторяющиеся бытовые явления занимают в дневнике Чернышевского место рядом с событиями его умственной жизни и нередко даже обусловливают последние. Но этим своеобразие метода Чернышевского не исчерпывается.

Изображение и оценка событий даются в рамках строго выдержанного рационального принципа. Эта особенность психологического склада автора неоднократно подчеркивается им самим: «Чувствовал только головою» (с. 53); «<…> чувствую головою, тоски нет» (с. 73); «<…> это меня более прежнего задело, но снова за голову, а не за сердце» (с. 81).

Рационально-аналитический метод господствует решительно во всех записях основной части дневника. Он присутствует даже там, где, казалось бы, с учетом ситуации должен уступать сердцу и чувству, а именно в интимной сфере. Но и эта сфера пронизана у Чернышевского рассудочностью и логистикой: «Вот что еще: из этого серьезно, может быть, выйдет, что я стану сближаться с существами другого пола, которые будут и всегда чисты, и привлекательны по душе; может быть, из этого выйдет перемена моего характера» (с. 37).

Перемена действительно наступает (правда, не очень значительная) в дневнике, посвященном отношениям с невестой. Количество фраз, передающих чувства и эмоции, резко возрастает. Но это почти не меняет общей тональности записей, а следовательно, и мётода. Хотя нельзя сомневаться в искренности чувств автора, привычка анализировать заставляет его с методичной последовательностью подвергать свои переживания суду разума. А когда в описании чувств он заходит слишком далеко (по его меркам), то даже спохватывается от такого произвола и торопится остановить непослушное перо: «Боже мой, как подробно описано! Все, решительно все со стенографической подробностью!» (с. 471).

Как маленькие вольности, позволительные влюбленному молодому человеку, можно объяснить появление на страницах второй части дневника эмоционально окрашенных фраз, адресованных мнимому сопернику Чернышевского, некоему Куприянову: «этот дурак и мерзавец», «он дурак и свинья», «эта скотина» (с. 470–471).

Система речевых форм дневника, так же как и метод, строго выдержана в рамках информативно-аналитического письма. Чернышевский практически не использует эстетически нагруженное слово, которое прозвучало бы диссонансом в его повествовании. Его отсутствие ослабляет выразительные возможности дневниковых записей, которые представляются сухими и монотонными. Но этим достигается психологическая цель повествования: процесс жизненного становления завершен, и не в последнюю очередь с помощью дневникового слова.

На последних страницах дневника, живописующих обретенное автором счастье, он как бы окидывает взглядом долгий путь своей мысли и выделяет в нем страницы, написанные в стиле «ума холодных наблюдений», от строк, преисполненных сердца не горестных замет: «Со следующей страницы начинаются снова описания событий. Но теперь они будут уже рядом с чувствами, размышлениями, впечатлениями» (с. 504). Но на осуществление этого замысла дневника уже явно было недостаточно. Поэтому вскоре его записи прерываются навсегда.

Лев Николаевич

ТОЛСТОЙ

В наследии Толстого для потомков отчетливо выделяются три ипостаси: художественное творчество, «голгофа» его жизни и дневники. В каждой из них нам видится свой Толстой, не похожий ни на одного, ни на другого. В каждой из них известный и на первый взгляд кажущийся цельным образ художника-мыслителя обретает самостоятельную жизнь, свою собственную историю. Внутренняя энергия Толстого, не находя исчерпывающего выражения в одной отдельно взятой форме, постоянно выплескивается и ищет себе новый выход. Но набор таких форм ограничен даже для великого человека тремя возможными сферами – внешней жизнью, воображением и внутренней борьбой. Вспомним те же ипостаси в «Божественной комедии» Данте: ад внешней жизни, чистилище внутренней борьбы и рай веры.

Из трех сфер бытия Толстого наиболее изученными и почитаемыми являются две – художественное творчество и биография. «Внутренний» Толстой, Толстой дневников, всегда находился на заднем плане, казался неудобным своими откровениями. Канонический образ автора «Войны и мира», педагога и проповедника праведной жизни, не вязался с мотивами смерти, обесценивания жизни и неверия в человека, проходящими через все дневники.

Противоречия Толстого периода «Воскресения» и поздней публицистики, хотя и признавались «кричащими», все-таки оставались в пределах основных конфликтов эпохи. В дневниках отразилась бездна, которая страшила исследователей, была неудобочитаема для «массового» любителя литературы и потому не вдохновляла издателей. До сих пор мы имеем одну-единственную полную публикацию дневников Толстого в труднодоступном академическом издании, подготовленном еще в 20-е годы В.Г. Чертковым. И это при массовом издании и многомиллионных тиражах практически всех основных жанров его творчества!

Дневники Толстого до сих пор не нашли своего глубокого истолкователя еще по двум, по крайней мере, причинам. Они (впрочем, как и все другие образцы данного жанра) использовались главным образом в качестве материала для изучения иных проблем его творчества: из дневников делались извлечения, с тем чтобы подтвердить или придать убедительность доказываемой мысли, гипотезе или тезису исследователя. Отношение к дневнику как к служебному источнику превратилось в традицию с момента первого разглашения его материалов.