Ночь во Флоренции - Дюма Александр - Страница 19

• Предыдущая
• 19/52
• Следующая

— Нет, я сам приду туда за тобой, когда ты понадобишься.

— Это все, что вы пожелаете мне приказать?

— Да, ступай. Кстати, может, тебе нужны деньги?

И Лоренцино протянул Микеле кошелек, набитый золотом.

— Благодарю, — отстраняя его руку, сказал сбир, — но вы можете сделать мне куда более ценный подарок.

— Изволь.

— Разрешите мне взять шпагу из этой вашей коллекции.

— Выбирай.

Микеле внимательно осмотрел одну за другой пять или шесть превосходных рапир, развешанных на стене, и остановил свой выбор на клинке из Бреши, оправленном на испанский манер.

— Вот эту, монсиньор, — попросил он.

— Забирай, — ответил Лоренцино и добавил вполголоса: — А мошенник знает в этом толк.

— Итак? — уточнил Микеле.

— На виа Ларга, с одиннадцати до часа пополуночи.

— С сегодняшней ночи?

— Начиная с сегодняшней.

— По рукам, монсиньор, — сказал сбир, пристегивая шпагу. — Положитесь на меня.

— Черт возьми! И как еще полагаюсь, — ответил Лоренцино.

А когда тот скрылся в передней, молодой человек со своим обычным смешком произнес:

— Думаю, мне и в самом деле повезло больше, нежели Диогену: я нашел человека, какого искал.

Вдруг, хлопнув себя по лбу ладонью, он сказал:

— Как же это я забыл самое главное!

И, присев к столу, он написал:

На резкий звук его маленького свистка вошел Плут.

— Герцогу Алессандро, — приказал Лоренцино. — И скажи там, внизу, что меня нет ни для кого, кроме монсиньора герцога, для которого я всегда здесь.

Между двумя красивейшими улицами Флоренции, виа Ларга и виа дель Кокомеро, стоит монастырь Сан Марко, где нашел себе убежище Филиппо Строцци. И поныне еще это место паломничества путешественников, привлекающее их напоминанием о прошлом искусства и веры: картинами, точнее, фресками Беато Анджелико и мученичеством Савонаролы.

Здесь, в келье одного из учеников этого человека, память о котором окружена во Флоренции столь глубоким благоговением, что там описывают его последние мгновения и пересказывают его последние слова так, будто это было вчера (а место его казни ежегодно устилают цветочным покровом), — здесь, в одной из келий, повторяем, был спрятан Филиппо Строцци.

Немного оправясь к утру от треволнений бессонной ночи, он послал хозяина кельи к Луизе. Поведав ей об отцовских упреках и выслушав исповедь девушки, фра Леонардо вернулся и, протягивая руки к Филиппо Строцци, заявил:

— Можете, как и прежде, благословить, любить, обнять свое дитя и простить Лоренцино.

— Но, говорю вам, она его любит! — в ответ воскликнул старик. — Говорю, я своими глазами видел, как он выходит от нее во втором часу ночи! Говорю вам, это — негодяй!

— Да, она его любит, — подтвердил монах, — и их любовь чиста, как у брата с сестрой.

— Любовь такого, как Лоренцино, — чистая, братская любовь?! И это говорите мне вы, отец, вы, привыкший читать в глубинах людских сердец! Вы вступаетесь за этого мерзавца!

Монах призадумался и, положа руку на плечо Филиппо Строцци, начал так:

— Да, сын мой, да, ты сам это сказал, немного найдется душ, куда бы я не проник умом, немного найдется этих темных пучин, кипящих человеческими страстями, дна которых бы я не измерил. И вот что я тебе скажу, Строцци: Лоренцино — один из тех, чьи помыслы мне всегда остаются неведомы. А ведь я не спускал с него глаз больше, чем с кого бы то ни было, ибо, кому, как не тебе, это знать, на нем долгое время зиждились надежды республиканцев. И что же? Чем глубже становилось мое знание человеческой природы, тем все хуже я различал что-либо в бездне его сердца. После своего возвращения из Рима — тому уж год — он стал непроницаемым для всех глаз, даже наших, так как ни разу за все это время не приступал к таинству покаяния. О! — ужаснулся монах. — Кому еще придется первым выслушать исповедь этого человека!..

— Да, — нахмурившись, промолвил Филиппо Строцци, — если только он не собирается умереть нераскаянным!

Фра Леонардо сокрушенно покачал головой.

— Не беда, не беда, — возразил он, — не все потеряно для него, заблудшего, коль скоро он любит. Любовь — всегда упование, и сердце, в коем не угас луч любви, не вполне отступилось от Господа.

— Неужели не довольно с меня несчастий, — вскричал Строцци, — и нужно было окончательно разбить мое уже и без того переполненное сомнением сердце, раз любовь этого человека остановилась на Луизе, а Луиза ответила ему взаимностью!

— Строцци, Строцци, — обратился к нему монах, — вместо того чтоб винить Небо, вам скорее подобало бы возблагодарить его за то, что бедняжка, будучи покинута всеми старшими и свято веря, что послушна отцовскому выбору, полюбив как женщина, вела ангельски беспорочную жизнь.

— О! Когда б я поверил этому!.. — прошептал Строцци.

— Я заверяю тебя в этом, — сказал, клятвенно простерши руку, фра Леонардо.

— Но тогда почему она не придет сказать мне об этом сама? — воскликнул бедный отец, чье сердце рвалось на части. — Мне кажется, услышь я это из ее уст, моим сомнениям пришел бы конец.

— Не сомневайтесь же более, потому что ваша дочь перед вами, — раздался голос Луизы. (Приведенная монахом, она ждала в соседней келье первого слова нежности из уст отца, чтоб броситься ему на грудь.)

Как только девушка вошла в одну дверь, монах, не желая оказаться помехой излияниям отца и дочери, вышел в другую.

Последовало мгновение, когда слова смешались с поцелуями и когда один Бог мог внимать бессвязным от волнения благодарностям, которые эти двое воссылали ему.

Но, тут же поискав глазами фра Леонардо, Строцци увидел, что тот закрывает за собой дверь.

— Вы покидаете нас, святой отец? — спросил он.

— Счастье преходяще, — был ответ монаха, — и, когда человек счастлив, хорошо, чтобы кто-нибудь молился за него неподалеку.

И дверь за фра Леонардо затворилась.

Куда более уязвимый для радости, нежели для ударов судьбы, Строцци упал на одну из деревянных скамеек, служивших аскетичному доминиканцу для сидения.

Луиза присела у его ног.

— Боже мой, отец, — заговорила первой девушка, — если вы и вправду во мне усомнились, как же вы должны были тогда страдать!

— О да! — воскликнул Строцци. — О да, я очень страдал: ты ведь никогда и представить себе не могла, Луиза, насколько велика моя любовь к тебе. Родительская любовь — тайна между нами и Господом. За все те три года, что я провел вдалеке от Флоренции, вести о тебе приходили мне лишь несколько раз. У меня только и осталась любовь к тебе и любовь к Флоренции, и — да простит меня Бог! — думаю, что из двух угнетаемых страдалиц — ее, моей матери, и тебя, моей дочери, — я все же больше люблю тебя.

— С вами были мои братья, батюшка, и я радовалась при мысли, что они служат вам утешением.

— Твои братья — сильные мужчины, созданные для борьбы, для невзгод и лишений. Когда у отца родится сын, он не забывает, что должен будет вручить его родине, дочь же принадлежит ему почти безраздельно. Дочь — это ангел домашнего очага христианина, та статуя чистой, девственной любви, что заняла место античных пенатов. Суди же, дитя мое, о моих муках, когда каждый Божий день я думал об опасностях, подстерегающих тебя в этом злосчастном городе, и понимал, что бессилен тебя защитить. Но ты, дочь моя, что делала ты все это время?

— Отец, я все его отдавала молитвам и любви, — отвечала Луиза. — Я молила Бога за вас и любила Лоренцо.

— Так ты его любишь? — спросил Строцци, тяжко вздыхая.

— Страшно подумать, но, потеряй я Лоренцо, не знаю, удастся ли самому Господу Богу заменить его в моем сердце, — ответила его дочь.

— Но о вашей любви не знает никто, не правда ли? — нерешительно осведомился Строцци.

— Никто, отец.

— И где же ты видишься с ним? Как вы встречаетесь?

• Предыдущая
• 19/52
• Следующая