Падение великого фетишизма. Вера и наука - Богданов Александр Александрович - Страница 2

Я давно уже и не раз печатно указывал на огромное значение теории Нуарэ для социальной философии марксизма. Но до тех пор, насколько можно судить, знакомство с нею в нашей идейной среде распространено весьма мало. Поэтому я теперь несколько более систематично изложу ее сущность, опираясь на классическую работу Нуарэ, — «Происхождение языка» («Ursprung der Spreche», Майнц, 1877), все еще не переведенную на русский язык.

Как должен быть поставлен самый вопрос о возникновении речи и мышления? Эту постановку Нуарэ берет у своего учители, Лазаря Гейгера. Она такова:

«Каким образом существо разумное и говорящее могло произойти от существа, не обладающего ни речью, ни разумом?»

Другими словами, начало человеческого мышления (и, значит, языка) лежит там,

«…где понятие переходит в нечто такое, что не есть понятие, ибо никогда никакая вещь не объясняется из одинаковой с нею, но всегда из иной, которая аналогичным образом нуждается в объяснении еще иною вещью, и так далее, без конца…»

Таково действительно научное и действительно революционное понимание задачи. Мышление возникло из того, что не есть мышление, т.-е. из бытия. Идеология развилась из того, что не есть идеология, — и марксисту легко понять из чего именно: из социального бытия или производства… Таков и оказывается, в конце концов, результат исследования буржуазного ученого, Людвига Нуарэ; к этому результату неуклонно ведет его догма научно-установленных фактов. И невольно становится грустно, когда с этим уверенным и последовательным отношением к вопросу сравнить то половинчатое и робкое отношение, которое еще весьма обычно и в нашей марксистской литературе.[3]

Прежде всего, исследователю требуется, очевидно, выяснить какого вообще рода то первичное бытие, из которого развилось мышление, воплощенное в речи. Если нам исторически неизвестно самое начало языка людей, то во всяком случае надо искать ответа в его древнейших формах, которые стоят ближе к этому началу. Какие слова-понятия возникли всего раньше? Что ими обозначалось? На этот вопрос для Нуарэ имелся определенный ответ, выработанный сравнительной филологией.

«Индийские грамматики, — писал Гейгер, — уже больше двух тысяч лет тому назад выводили все слова своего языка из глагольных корней; эти корни в их совокупности они признавали за те первичные обозначения, которые должны были лежать в основе всех языков данного семейства». Благодаря этому, и среди европейских исследователей быстро проложило себе дорогу убеждение, что все огромное богатство слов языка произошло из гораздо меньшего числа элементов — корней, и что эти корни по существу заключают в себе только глагольные понятия.

Обозначения предметов возникли, следовательно, из обозначений действий. Так санскритское слово «trina» — трава — происходит от корня tar, означающего «проникать», bhratar — брать — от корня ber, выражающего «нести»; конь «açva» оказывается тем же производным от корня eç — достигать, нагонять и т. д.

Все новое, всякая не существовавшая ранее форма вызывается к жизни только каким-нибудь движением, изменением, действием, и потому основными, первичными формами приходится считать те, которые наиболее тесно и непосредственно связаны с движением, с жизненной активностью. Из всех форм речи таковы именно глагольные. Недаром у китайских грамматиков существительные носят название «мертвых слов», глаголы — «живых слов». Все это ведет к тому же, окончательно упрочившемуся в науке выводу, что первичные слова-понятия, первичные «корни» идеологии представляют выражение действий; он подтверждается и массою данных относительно наиболее примитивных, наиболее отсталых в своем развитии из существующих языков и наречий.

В первобытной речи, — а значит и в первобытном мышлении, — содержание человеческого опыта выступает как мир действий — Энгельс называл это «первобытной диалектикой». Но, разумеется, в такой «диалектике» было бы ошибочно искать идею развития: то была эпоха наибольшего консерватизма жизни.

Эволюция, пережитая человеческой речью с ее зарождения до современной стадии культуры, так громадна, что даже самому живому воображению трудно ее себе представить. Язык высоко-культурного капиталистического общества, с его сотнями тысяч слов, выражений, оттенков, получился путем последовательной дифференциации, усложнения, разветвления ничтожного числа элементарных корней. О том, чем были первобытные диалекты, нам дают некоторое понятие языки наиболее отсталых диких племен центр. Африки и Южной Америки, сводящиеся к двум-трем сотням неизменяемых слов-корней. Благодаря медленному накоплению, в ряду тысячелетий, минимальных изменений звуков и оттенков в словах-понятиях, расхождение их доходило до такой степени, что утрачивалось в массе случаев всякое ощутительное сходство между ветвями, исходящими от одного начала, не только «внешнее» сходство звука, но и «внутреннее» сходство смысла. Сравнительное изучение множества языков и наречий в их историческом развитии, установление на этой основе «фонетических» законов — законов изменения и превращения звуков речи, — внимательный анализ множественных, соприкасающихся значений различных слов в родственных языках, — все это позволило филологам далеко в глубину времен проследить точные связи слов-понятий, особенно для нашей, арийской группы языков. Результаты оказались поражающие: генетическое единство было обнаружено там, где раньше предположить его не могла бы самая несдержанная фантазия. Для иллюстрации, я приведу один-два примера из гениально обоснованных выводов «лингвистической археологии» Гейгера.

Санскритский корень mard с его побочными корнями, возникшими из него путем исторической шлифовки его звуков — mar и mal, означает «растирать руками», «разбивать», «размельчать» и т. п. В латинском этот же корень выступает в виде «mordeo» — кусать; в немецком zer-malmen — то же, что в русском размалывать, дробить; сюда же относится нем. Mehl (мука), Muehle — мельница, Mueller — мельник, и т. д. Русское «мелкий», «малый» выражает результаты того же действия — измельчения, дробления. Греческое μαλαkos и латинское mollis — также результат растирания (надо заметить, что для корней характерны только согласные; гласные легко переходят в другую).

Но вот переносное значение того же корня: санскрит, mardus в греческом, с превращением одного губного звука в другой, «м» в «б» — βραδus — означает «медленный», «вялый» т. е. собственно истертый или разбитый годами, жизнью. В русском слове «медленный» имеется только перестановка двух согласных данного корня.

Через посредство готского «mulda» — мягкая земля — намечается другая линия развития значений, линия, которая в немецком приводит с одной стороны к «Meer» — море (представление о воде моря, как об особенно мягкой земной поверхности), с другой стороны к «Erde» — земля вообще (с утратой начального «м»). — Таким образом понятия «земли» и «моря» в немецком исходят из одного корня. Гейгер вспоминает по этому поводу слова римского поэта.

Эти стихи прекрасно выражают и то состояние, в каком находились идеологические элементы, слова-понятия, на заре развития человечества.

Продолжаем примеры разветвления того же корня. Усиленный посредством начального «с», что представляет довольно обычное фонетическое явление, он выступает в готском «smarna», немецком schmieren — натирать, мазать; с утратой «м», получается латинское sordes, с утратой «р» — немецкое Schmutz — оба слова означают грязь, то, что пачкает. Отсюда переход к понятию темной окраски — немецкое schwarz — черный (с превращением губных звуков — «м» в «в»). Славянское «смола» того же происхождения (вещество мажущее, темного цвета — «черный, как смоль» и т. под.) греческое μελας — черный. Верхне-немецкое «Mal» присоединяется сюда по основному своему значению — «знак», «пятно»; в отвлеченном смысле оно же — «раз» (то, что отмечается особым пятном, знаком). Рисовать по-немецки «malen». Далее немецкое Malz — «солод» примыкает к понятию размельчения, размалывания. Schmelzen — таять, Schmalz — сало: процесс размягчения, то, что размягчается.