Падение великого фетишизма. Вера и наука - Богданов Александр Александрович - Страница 10

Посмотрите, как построены десять заповедей моисеевых — схема обычая, морали, права теократически-патриархального мира. Первые заповеди устанавливают единство авторитарного начала, объединяющего еврейское племя в его социальном существовании; но это начало не сливается с Израилем, а противополагается ему, как стоящее над ним и вне его, — настолько вне, что в самой формулировке заповедей предполагается возможность разрыва между Израилем и его племенным божеством, возможность перехода к иным богам. Затем в остальных заповедях, определяющих взаимные отношения людей внутри племени, воля божества является общей санкцией и заменяет общую мотивировку, прикрывая своим фетишизмом действительное содержание норм — коллективные интересы племени, кристаллизованные силой традиции.

И не одни эти нормы одевались оболочкой авторитарного фетишизма. Издревле выработанные, прочно сохраняющиеся технические правила получали ту же «божескую» санкцию. Из тех же десяти заповедей моисеевых одна, несомненно, формулирует собой — правда, весьма общее и широкое — «техническое правило» трудовой жизни: необходимость еженедельного, суточного отдыха. В других местах Пятикнижия имеется целый ряд частных технических правил, касающихся выбора и приготовления пищи, ухода за рабочим скотом, способов постройки и т. под.; они также входят в состав божественного законодательства, и их значение в обыденной практике, их прямая жизненная целесообразность отступает в сознании людей перед их «высшим» и «священным» источником, который и делает их для всех обязательными.

Авторитарный фетишизм, как видим, отчасти уже отрывает идеологию от трудовой практики, из которой она возникла. Но только отчасти. Авторитет, устанавливающий нормы, для всех, подчиняющихся этим нормам, есть все же член системы сотрудничества, пусть он находится далеко от людей и высоко над ними, но он остается живым, конкретным лицом, связанным с ними трудовой связью — руководства, заботы, покровительства.[15] Следующий этап в развитии фетишизма разрывает и эту связь.

Те формы сотрудничества, которые завоевывают тогда господство, характеризуются всего более неорганизованностью системы производства в целом. Меновое общество экономически анархично; в нем нет общего, планомерного руководства его трудовой деятельностью, нет органа для сознательно-целесообразного распределения работы и ее продукта. Каждый товаропроизводитель независимо организует свое предприятие, и лишь на рынке экономически сталкивается с другими товаропроизводителями. Но на рынке царит борьба и конкуренция, за которыми скрывается от сознания товаропроизводителей объективный факт их взаимного сотрудничества, факт их общего участия в трудовой борьбе общества, как целого, за жизнь и развитие. И потому вся меновая культура это мир социальных противоречий и конфликтов, где жизнь трудового коллектива раздроблена на мелкие части, и только из их борьбы возникает развитие.

Всякая жизненная борьба, развертываясь свободно и последовательно, стремится перейти в истребление, в уничтожение, — потому что каждое новое усилие в борьбе углубляет ее и обостряет.

Такова, конечно, и тенденция социальной борьбы конкурирующих или сталкивающихся личностей, групп, общественных классов. Но если бы эта тенденция могла неограниченно проявляться, то она, очевидно, с величайшей быстротой привела бы к полному разрушению общества. Отсюда — самая настоятельная потребность в специальных приспособлениях, которые ограничивали бы социальную борьбу, устанавливали бы рамки для антагонизмов и конфликтов, которые вносили бы необходимый минимум организованности в анархичные, противоречивые отношения между людьми. «Нормы» приобретают огромное жизненное значение, — они растут, размножаются и усложняются до невиданных размеров.

По существу — они продолжают оставаться тем, чем были и раньше: техническими правилами социального поведения людей. Их жизненная цель объективно не изменяется: благо выработавшего их коллектива, потребности его жизни и развития. И самый коллектив объективно продолжает существовать, даже в самом раздробленном мелко-буржуазном обществе: люди производят товары не для себя лично, а для общества, в котором продукты и распределяются при посредстве рынка; и каждое предприятие поддерживает себя разве только в ничтожной степени потреблением того, что оно само производит, а в наибольшей степени, почти всецело, потреблением чужих продуктов, получаемых опять-таки через рынок. Но формально — коллектива нет, формально — он распался на отдельные, независимые предприятия, которые не связаны общей организацией, но разъединены антагонизмами рынка. А между тем только эта сторона дела доступна мышлению товаропроизводителя. Он не видит социально-трудового содержания обмена и он не знает своего социально-трудового целого, к которому сам принадлежит, — все это заслонено от него противоречием экономической борьбы и фетишизмом частной собственности.

Создается оригинальное положение. Все «нормы» — обычные, нравственные, правовые, — имеют свою жизненную цель, и эта цель лежит в коллективе; они связывают личность с коллективом, подчиняют ее действия интересам коллектива. И в то же время для этих самых личностей коллектива не существует.

Возьмем, напр., самый акт обмена. Нормы обычая и права требуют, чтобы продавец и покупатель в своей борьбе из-за цены товара не переходили границ мирных переговоров и взаимного уважения к собственности того и другого. Если бы не было этих норм, спор за цену, обостряясь, на каждом шагу уступал бы свое место простому насилию и грабежу; напр., покупатель, которому кажется в данный момент, что он физически сильнее продавца, естественно предпочитал бы, в случае упорного несогласия продавца на его условия, взять нужный товар даром. История обмена доказывает, что и на самом деле, пока меновые отношения еще не вполне сложились и недостаточно укрепились, они чрезвычайно часто переходят в настоящий разбой; известно, напр., как систематично умели сочетать оба эти занятия предприимчивые мореплаватели древней Финикии. — Далее, обычай и затем нравственность предписывают в обмене некоторую элементарную «честность»; если бы она не соблюдалась, по крайней мере, в большинстве случаев, то развитие обмена стало бы практически невозможным, и мы знаем, до какой степени оно замедляется и затрудняется до сих пор тем некультурными, азиатским надувательством, которое так еще распространено у нас и в других полу-цивилизованных странах. — Историческая необходимость создала и выработала нормы, организующие жизнь и борьбу членов общества; но могла ли она удержать за этими нормами в индивидуалистическом обществе тот характер коренного коллективизма, который объективно присущ им, как выражающим интересы коллектива, как подчиняющим личность ее социальному целому?

Другими словами: могли ли нормы сложиться в мышлении товаропроизводителя, индивидуалиста, именно такими, какими они являются по своему объективному жизненному смыслу, — т. е., техническими правилами, относящимися к самосохранению коллектива? Напр. в таком виде: «для жизни и развития всего общества каждый должен в процессе обмена ограничиваться словесными переговорами и не позволять себе насильственных действий, а также не обманывать других». — Очевидно, что подобные формулы для индивидуалиста были бы неестественны и непонятны, а главное — лишены всякой реальной обязательности. Что такое для него все общество? Он его не знает, он понятия не имеет о той системе сотрудничества, к которой сам принадлежит, в лучшем случае она для него — смутный символ, а отнюдь не живой организм, одной из клеток которого он является. И налицо имеется один, непосредственно близкий и доступный человеку центр потребностей и действий, одна понятная ему и дорогая для него жизненная реальность: это его индивидуальное «я», частный собственник его тела, его имущества, его переживаний. Только к индивидуальному «я» и могут быть отнесены нормы, только в нем могут они найти действительную опору для своей практической причинности, для своей обязательности.