Храни меня, любовь - Полякова Светлана - Страница 46

• Предыдущая
• 46/59
• Следующая

Волк сказал это вместо него. «Я на любой костер готов взойти, лишь бы на меня смотрели твои глаза».

— Я хочу видеть твои глаза…

Она смутилась. Спросила:

— Да? — И тихо добавила: — В них же ничего такого нет… Они обычные.

— Это тебе так кажется, — сказал он. — Каждому человеку кажется, что он обычен. А потом оказывается, что это не так.

— Да, я знаю, — серьезно кивнула она. — Когда открывается дверь. И ты стоишь перед выбором — остаться ли тебе в туннеле, темном и полном жадных крыс, или шагнуть туда, в сияние, которое может тебя сжечь или ослепить.

Он удивленно посмотрел на нее. Эти слова, сказанные так серьезно… Волк не ошибался. Он знал, что там, на дне ее души. Он видел лучше его. Впрочем, чему удивляться? Волк знал про туннель. И про крыс. И умел видеть в темноте, различая то, что скрыто от обычных, человеческих глаз.

И, повинуясь внезапному порыву честности, он начал ей рассказывать про него. Про Волка. Точно чувствуя себя обязанным это сделать.

Как она его слушала! Она впитывала в себя каждое его слово про Волка. Ее глаза были распахнуты и горели, рот приоткрылся… Он даже поймал себя на том, что начинает ее ревновать к Волку, и несколько раз пришлось напоминать себе, что Волк ведь — плод его воображения, часть его самого, а вовсе не самостоятельная единица. «Только вымысел». И точно услышал тихий голос, насмешливо отозвавшийся из самой глубины души. «Вымысел не есть обман».

Он сам знал это. И сейчас — разве этот самый вымысел, этот старый Волк, не шагнул в реальность, соприкоснувшись с ней, не стер тонкие грани, изменив тем самым и его жизнь тоже?

И она — эта девчонка, эта маленькая поклонница дешевого «мыла», не стала только что по чьей-то могущественной воле сказочной принцессой? Откуда нам вообще знать, кто живет внутри каждого из нас, заставляя иногда поднять глаза к небесам и смотреть туда, точно именно там — наш истинный дом?

Он рассказывал ей все, до того момента, где Волк должен был погибнуть. Вот тут он запнулся. «В мире и так много страшного и жестокого», — вспомнил он слова режиссера. И в первый раз вдруг очень остро ощутил, что, даже если Волк останется живым, все равно ничего не изменится. Катастрофы не исчезнут в этом мире. Реки будут выходить из берегов, прихватывая по возвращении несколько человеческих жизней. И людей будут брать в заложники. И тупая жестокость по-прежнему будет заявлять свои права на этот мир, но — некому будет заступиться за то единственное чувство, которое мешает пока еще этому миру стать добычей стервятников окончательно. За Любовь. Некому будет — потому что Волк, согласно веяниям времени и пожеланиям публики, станет простым обывателем. По вечерам он будет смотреть футбол или бокс и ждать, когда Девочка приготовит ему ужин. И только в темные ночи, когда луна становится полной, он будет задирать голову и жалобно выть, оплакивая свою Любовь, за которую ему не суждено отдать жизнь.

И…

— Будет ли она его любить? Такого, смирившегося, забывшего о свободе?

— Будет, — услышал он ее слова. И посмотрел на нее. — Она будет его любить, — тихо повторила она. — Потому что это так просто, как ты не понимаешь? Волк все равно отдаст ей свою жизнь. А она ему — свою. Это же и есть Любовь. И совсем ничего в нем не изменится, он все равно останется Волком, а ночами, когда ему захочется повыть, она просто будет садиться с ним рядом. Если у нее получится, она будет выть с ним вместе. А не получится — что ж, она помолчит с ним рядом, слушая его плач. И… Она не будет мешать ему оставаться Волком. Разве он мог бы ее полюбить, если бы она была серая и хотела бы заразить своей серостью и его тоже?

Почему ему показалось, что она только что сказала ему о том, что она любит его? Или — Волка любит?

Волк… Этот хитрец нежно лизнул ее руку, и она словно почувствовала это — улыбнулась так нежно, что защемило сердце.

За окном все еще шел дождь. И это было частицей счастья. Огромного счастья, от которого перехватывало дыхание…

— Понимаете, мой дорогой, в пьесе важней всего характер и диалог…

Вера Анатольевна остановилась на пороге. Слова застыли на ее губах. Лекция по сценарно-драматургическому искусству закончилась, едва успев начаться. Славный во всех отношениях молодой человек, сопровождающий ее, недоуменно посмотрел на нее, ожидая продолжения. Собственно, никакого продолжения ему не было нужно. Была нужна протекция. Молодой человек затем и пригласил Веру Анатольевну в этот маленький ресторан. Случайная встреча могла оказаться чрезвычайно полезной.

Но внезапная остановка «поучительной лекции» для Веры Анатольевны была сродни остановке дыхания. Она стояла побледневшая, глаза ее сузились, и он даже заинтересовался невольно — что же могло вызвать у нее такую злость.

Проследив за ее взглядом, в самой глубине полутемного зала, он увидел смешную пару. Он даже не сразу узнал Андрея Ильича Старцева — потому что для него Старцев был небожителем, предметом поклонения и зависти. Уж в чем, а в банальности он его никогда не смог бы упрекнуть. А теперь он стал свидетелем самой банальной сцены на свете. Старый хрыч обольщал молоденькую идиотку, да еще с синячищем на смазливой мордашке… Спутник Веры Анатольевны не сдержался и хмыкнул. «Мир все-таки примитивен», — подумалось ему. И он, привыкший записывать все свои мысли, на этот раз отметил, что эту простую истину даже записывать не надо. Она просто лежит на поверхности, протяни руку и возьми. Почему-то вспомнилось, как этот самый Старцев, прочитав его сценарий, задал ему при встрече вопрос: вы примитивист? И он тогда покраснел и весь вечер переживал, потому что отзыв был нелестный. «Но я просто рисую мир!» — «Вы записываете собственные впечатления о мире, — сухо ответил тогда Старцев. — Мир сложнее. Просто у вас такой узкий взгляд. Пытайтесь понять его. Пытайтесь увидеть глубину. Тогда вы можете стать писателем. А пока вы пытаетесь придать сложному черты собственного непонимания, вы станете не писателем, а одним из безмозглых вандалов, отрезающих крылья у птиц ради собственного благополучия».

Теперь «небожитель» пойман им с поличным. Он сам был примитивен. Экий хороший рассказ может получиться, подумал привычно спутник Веры Анатольевны. Про знаменитого сценариста, который учит искать в мире глубину, а сам обольщает молоденькую профурсетку.

Потом он снова посмотрел на Веру Анатольевну. Ее тоже стоило ввести персонажем, что-то она очень близко к сердцу принимает эту игривую ситуацию…

— Смотрите-ка, Старцев! — воскликнул он, умело разыгрывая удивление. — Подойдем?

Вера Анатольевна поступила совсем странно, схватила его за руку и потащила прочь из этого ресторанчика.

— Нет, — прошипела она. — Мне совсем не хочется сейчас с ним встречаться.

— Да что вы, Вера Анатольевна? — делано удивился он. — Из-за этой девчушки? Да полно вам, он же ее снял на вечер…

Вера Анатольевна хотела что-то сказать, но почему-то предпочла усмехнуться.

— Ну и не будем им мешать, — процедила она сквозь зубы. — Или вы расстроились, мой дорогой, что остаетесь без ресторана нынче?

— Да в общем-то, не стану скрывать, — умело разыграл он «вечно голодного молодого писателя». — Я не часто могу позволить себе роскошествовать…

На самом деле ему было плевать на этот ресторан. Одна лишь жажда «снедала его», как говорится. Он хотел известности. Остальное — придет потом. Но если сейчас они с Beрой Анатольевной разойдутся по домам, этот миг отодвинется. Он же не виноват, что так устроена жизнь. Чтобы пробраться на писательский Олимп, надо вылизать кучу морщинистых, или толстых, или нормальных, или еще каких-нибудь рук, надо гнуть перед ними спину, шляться по тусовкам бесконечным, а иначе… Иначе сдохнешь в неизвестности.

Даже будь ты гением, как Пушкин.

Все дело — в подобострастности.

Он был так счастлив, когда эта старая кочерга предложила ему договорить в ресторанчике, уже предвкушая тот момент, когда под действием его «простецкого» обаяния она пленится им и начнет помогать ему «ползти» на этот их олимп. А то ведь без помощи, пока до олимпу доползешь, он окажется той горой, на которую японцы свозят помирать своих престарелых родителей.

• Предыдущая
• 46/59
• Следующая