Расстрелять! — II - Покровский Александр Михайлович - Страница 70

• Предыдущая
• 70/78
• Следующая

А потом наступает тишина, и она такая, словно ты один на всем свете, а потом что-то случается, даже неясно что, но ты точно знаешь, что что-то произошло, потому что вдруг начинаешь понимать, что нужно делать, чтоб она заработала, — просто само в голову приходит, честное слово, — и ты торопишься, торопишься, быстрей-быстрей — собираешь, скручиваешь, обжимаешь, находишь потом кнопку — поехала, родимая, — и следишь за тем, как оживают манометры, растет давление — пошел кислород! «Фу ты, Господи!» — выдыхаешь ты и подставляешь под струи, пахнущие кислым металлом, свое лицо.

А в отпуске обязательно ставишь свечку в церкви — толстую и самую дорогую. А потом ставишь еще и еще — столько, сколько обещал. Целых пять. Так хорошо! И выходишь на свежий воздух, и чувствуешь, будто сделал что-то очень важное, очень нужное, и все это до следующего выхода в море.

— Ты не боишься?

— Нет,

— Так куда же ты все-таки едешь, в Баку или в Армению?

— Сначала в Баку — там теща с тестем, а потом — в Армению, в горы. Из Баку идет поезд в Кафан. Это городок на границе. Оттуда автобусом до Каджарана — есть такое местечко в армянских горах.

— А зачем ты туда едешь?

— Да… как-то я давно собирался… — говорил я, а сам думал: «Действительно, какие могут быть горы, когда два народа затаились, как два зверя, и следят друг за другом. А в глазах у них смерть. Не следует ходить между ними, когда у них такие глаза».

В Баку теперь тихо. Я звонил теще, и она сказала:

«Тихо. Уже был Сумгаит и весь этот ужас — теперь тихо». Помню, как Валентина — жена приятеля, бакинка — рассказывала мне, как при свете дня насиловали беременную на балконе. При этом она, рассказывая, раскраснелась, подхихикивала и говорила: «Ой, что они с ней вытворяли, что вытворяли!..», несколько раз спросила; «Но ведь это интересно, правда? Ужасно, конечно, но интересно, правда?», и я кивнул: интересно, конечно; нужно было что-то делать, и я кивнул и тут же сглотнул: рот наполнился слюной. Меня тогда поразило не то, что она говорила, а то, что она подхихикивала в тех местах, где естественной была бы обычная для вдоха остановка. Она подхихикивала, а внутри у меня, глубоко за солнечным сплетением, словно разошлась какая-то перегородка и затопило все мерзостью, гнусным холодком. Наверное, это и был ужас.

Сейчас лето. Сейчас в Баку тихо, душно, знойно, а в январе будут сжигать заживо. Когда впервые узнаешь об этом, как-то даже не знаешь, как себя при этом вести, что говорить, куда бежать, сумятица в мыслях, в движениях, душа попадает в какую-то тесную капсулу. Я потом ловил себя на том, что я опасаюсь азербайджанцев на улицах Ленинграда. Я их узнаю, так как родился в Баку, отличаю их издали по разлапистой, основательной походке, по глазам, чуть узким, с припухшими тяжелыми веками, по одежде, скажем по красным мохеровым шарфам, по нутриевым шапкам, по синеве щек, по тяге к стадности и только потом по говору. Пусть даже они одеты во все европейское, все равно что-то есть, что-то да вылезет, ну, положим, в туфлях, — лакированно-остроносо-плетеное, что-то неевропеизируемое, пошлое, рожденное промежуточным состоянием вышедшего из деревни и не пришедшего еще в город человека. Они проходили мимо, а меня кидало в такой жар, что, казалось, я сейчас задохнусь, и во мне опять расползалась та перепонка. Я ничего не мог с собой поделать. Я убеждал себя… но ужас, ужас…

Во дворе дома, где жила моя теща, лежали тополя: их повалил ветер, сильный бакинский норд. Я люблю этот ветер, ветер моей родины; он отнимает жизнь у тополей, но он песет жизнь городу, утопающему в духоте. Упавшие тополя, превратившиеся со временем в голые бревна, складывали у невысокого заборчика детского сада, там они лежали годами непременным атрибутом дворового ландшафта, на них залезали играть дети, отчего эти бревна, бывшие тополя, поминутно превращались то в лошадок, то в паровоз, то в ракету, то в запутанные джунгли. В январе из них сложили большой костер. Соседского двенадцатилетнего Андрюшку, приятеля моего сына, еле успели выдернуть из огня; и еще подгоняли бензовозы, окружали и поливали, поливали бензином, прямо из шланга, и семьями, семьями, семьями… а потом в город вошли танки. В танках — молодые водители, молодые водители — молодые танки…

Крайняя сущность дерева — горит, крайняя сущность веревки — душит…

Я прилетел в Баку прохладной летней ночью. При выходе из самолета на трап сразу наталкиваешься на стену запаха, и даже не запаха, а его предощущения, ты еще не понимаешь, что это, а внутри уже все сжимается, и ты с тревогой смотришь вперед, потом становится ясно — пахнет плотно, липко, и во всем твоем напряжении виноват именно этот осознаваемый не сразу запах керосина. Еще он чувствуется в метро, где каменные полы моются опилками, смоченными в его грязноватом растворе; запах… точнее было бы сказать так: я уже в самолет садился с синдромом волнения, внутри меня жило уже предощущение этого неприятного чувства, прообраза страха, то есть как бы электрическая цепь, включающая его, уже была готова, собрана и опробована, и достаточно было, может быть, только одной молекулы этого горючего, легкого вещества, чтобы процесс лавинообразно начался.

Когда я написал этот абзац, я поймал себя на том, что что-то меня в нем не устраивает. Да, да, очень часто встречается слово «запах». Я стал искать ему более точную замену — «дух», «вонь», «вонища», «смрад» — нет, все не то, именно «запах». Оказалось, что к этому слову невозможно подобрать синонимы. Вероятно, оно значает для человека очень серьезное состояние — состояние «нахождения в запахе», соседства с веществом, о котором не забыть.

У входа в аэропорт -рыхлая, жирная каша из встречающих. Хочется миновать ее побыстрей, хочется пробиться — продраться — никого не задеть, и тебя чтоб никто не задел, а потом — узкая клетка, где выдают багаж, где ты стоишь, плотно прижатый к чьей-то спине, с раздражением вдыхаешь вполгруди запах чужого дорожного пота и высматриваешь свой чемодан среди груд спеленутых картонных коробок.

Меня не покидает чувство тревоги, оно живет во мне и как бы помимо меня заставляет ловить и анализировать тысячи деталей и примет, оно заставляет вглядываться в окружающие лица, держать в фокусе подходящего человека, отмечать в мельчайших подробностях пластику его движения, выражение его глаз, лица, особенности движения его рук и ног. У зрения появилась еще одна особенность — оно стало объемным.

• Предыдущая
• 70/78
• Следующая