Собрание сочинений в одной книге - Лондон Джек - Страница 20

• Предыдущая
• 20/276
• Следующая

– Я всегда в дружбе с судовым начальством, – конфиденциальным тоном сообщил он мне. – Я умею себя поставить, и меня всюду ценят. Вот хотя бы мой последний капитан – я свободно заходил к нему в каюту поболтать и распить с ним стаканчик. «Мэгридж, – говорил он мне, – Мэгридж, а ведь вы ошиблись в своем призвании!» «А какое же это призвание?» – спросил я. «Вы должны были родиться джентльменом и никогда не жить своим трудом». Разрази меня на этом месте, если это не были его собственные слова! И я при этом сидел как у себя дома в его каюте, курил его сигары и пил его ром.

Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда человеческий голос не был мне так ненавистен. Масляный, вкрадчивый тон кока, его жирная улыбка, чудовищное самомнение так действовали мне на нервы, что я весь начинал дрожать. Это была самая омерзительная личность из всех, кого я когда-либо встречал. Стряпал он среди неописуемой грязи, и я во время еды с большой осторожностью выбирал наименее грязные куски.

Очень беспокоило меня состояние моих рук, не привыкших к грубой работе. Ногти почернели, а грязь так въелась в кожу, что ее нельзя было удалить даже щеткой. Затем по коже пошли болезненные пузыри, а один раз я сильно обжег себе руку, потеряв равновесие во время качки и ударившись о кухонную плиту. Колено мое тоже не поправлялось. Опухоль не спадала, и коленная чашечка все еще была не на месте. Необходимость сновать по кораблю с утра до ночи не способствовала выздоровлению. Мне требовался покой как важнейшее условие для поправки.

Покой! Раньше я не знал истинного значения этого слова. Я отдыхал всю свою жизнь и не сознавал этого. Но теперь, если мне удавалось посидеть полчаса, ничего не делая и даже не думая, это казалось мне самым приятным состоянием на свете. Но с другой стороны, это оказалось для меня откровением. Теперь я буду знать, как живет трудящийся люд. Я не представлял себе, что работа так ужасна. С половины пятого утра и до десяти вечера я – общий раб, без минуты для себя, кроме тех кратких мгновений, которые мне удается урвать в конце полуденной вахты. Стоит мне остановиться на миг полюбоваться сверкающим на солнце морем или посмотреть, как матрос взбирается на реи или бежит по бушприту, как тотчас за мной раздается ненавистный голос: «Идите сюда, Горб! Нечего там лодырничать!»

На баке замечаются признаки тревожного настроения и ходят слухи, что между Смоком и Гендерсоном произошла драка. Гендерсон, видимо, не боится охотников. У него медлительная натура, и его трудно раскачать, но, похоже, его раскачали, потому что Смок ходит с распухшими глазами и за ужином смотрит особенно свирепо.

Перед ужином я наблюдал жестокое зрелище – свидетельство грубости и черствости этих людей. В команде есть новичок по имени Гаррисон, неуклюжий деревенский парень, которого, вероятно, жажда приключений толкнула на это первое плавание. При слабом ветре шхуна плохо слушалась руля. В таких случаях паруса часто приходится менять и наверх посылают матроса перекинуть через гафель марселя. Почему-то, когда Гаррисон был наверху, шкот защемило в блоке, через который он пропущен на конце гафеля. Насколько я понимаю, существовало два способа освободить его: спустить фок, что было сравнительно легко и не сопряжено с опасностью, или забраться по гафелю до самого его конца – предприятие весьма рискованное.

Иогансен приказал Гаррисону подняться по вантам. Все понимали, что мальчишка трусит. Да и немудрено испугаться, если нужно подняться на восемьдесят футов над палубой и доверить жизнь тонким раскачивающимся канатам. При более ровном бризе опасность была бы не так велика, но «Призрак» покачивался, как пустая скорлупа, на длинных волнах, и при каждом качании паруса хлопали и полоскались, а ванты то ослабевали, то снова натягивались. Они могли стряхнуть с себя человека, как кучер стряхивает муху с кнута.

Гаррисон расслышал приказ и понял, чего от него требуют, но все еще мешкал. Быть может, ему первый раз в жизни приходилось карабкаться на снасти. Иогансен, успевший заразиться властным тоном Вольфа Ларсена, разразился градом ругательств.

– Будет, Иогансен, – оборвал его Ларсен. – Вы должны знать, что ругаться на корабле – это мое дело. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу.

– Да, сэр, – покорно отозвался штурман.

В это время Гаррисон уже лез по вантам. Выглядывая из кухонной двери, я видел, как он весь дрожал, точно в лихорадке. Он продвигался вперед очень медленно и осторожно. Его фигура выделялась на ясной синеве неба и напоминала огромного паука, ползущего по нитям своей паутины.

Гаррисону приходилось взбираться вверх под небольшим уклоном. Окружавшие его снасти и блоки кое-где создавали опору для рук и ног. Но вся беда была в том, что непостоянный ветер не удерживал паруса в одном положении. Когда парень был уже на полдороги, «Призрак» сильно покачнулся, сначала в наветренную сторону, а потом назад, в провал между двумя валами. Гаррисон остановился и крепко уцепился за гафель. Внизу, в восьмидесяти футах под ним, я видел, как напряжены были его мускулы в мучительном старании удержаться. Парус повис пустой, и гафель повернулся на прямой угол. Гардели ослабли, и, хотя все произошло очень быстро, я видел, как они прогнулись под весом тела Гаррисона. Потом гафель внезапно вернулся в прежнее положение, огромный парус загремел, как пушка, а три ряда риф-сезней захлопали по парусине, напоминая ружейную пальбу. Цеплявшийся за гардели Гаррисон совершил головокружительный полет. Но этот полет внезапно прекратился. Гардели мгновенно натянулись – и это был удар кнута, стряхивающий муху. Гаррисон не удержался. Одна рука отпустила канат, другая секунду еще цеплялась, но только секунду. Тело матроса перевернулось, но каким-то чудом ему удалось зацепиться ногами, и он повис головой вниз. Быстрым усилием он снова ухватился за гардели. Мало-помалу ему удалось восстановить прежнее положение, и он повис в вышине жалким комочком.

– У него, пожалуй, не будет аппетита к ужину, – услышал я голос Вольфа Ларсена, который подошел ко мне из-за угла камбуза. – Не стойте под мачтой, Иогансен. Берегитесь! Сейчас свалится!

И действительно, Гаррисону было дурно, как будто он страдал морской болезнью. Он долго цеплялся за свою непрочную жердочку и не решался двинуться дальше. Но Иогансен не переставал подгонять его, требуя, чтобы он исполнил данное ему поручение.

– Стыд какой, – проворчал в это время Джонсон, с усилием выговаривая английские слова. Он стоял около вант в нескольких шагах от меня. – Мальчик ведь и так старается. Он научится, если ему дадут возможность. Но это…

Он остановился, так как не хотел выговорить слово «убийство».

– Тише, вы! – шепнул ему Луи. – Держите язык за зубами.

Но Джонсон не унимался и продолжал ворчать. В это время с капитаном заговорил один из охотников, Стэндиш:

– Послушайте, – сказал он, – это мой гребец, и я не хочу потерять его.

– Ладно, Стэндиш, – последовал ответ. – Он ваш гребец, когда он у вас в лодке, но на борту он – мой матрос, и я могу сделать с ним, что мне заблагорассудится.

– Но ведь нет основания… – не успокаивался Стэндиш.

– Довольно, – огрызнулся Ларсен. – Я высказал вам свое мнение, и на этом закончим. Это мой человек, и я могу зажарить его и съесть, если мне захочется.

Злой огонек сверкнул в глазах охотника, но он повернулся на каблуках и отправился по палубе к трапу каюты, где остановился и стал смотреть вверх. Все матросы были теперь на палубе, все глаза были обращены вверх, где жизнь боролась со смертью. Как поразительно бесчувственны те люди, которым современный промышленный строй предоставил власть над жизнью других. Я, живший всегда вне житейского водоворота, никогда не представлял себе, что работать приходится в подобных условиях. Жизнь всегда казалась мне чем-то высоко священным, но здесь ее не ставили ни во что, здесь она была просто цифрой в коммерческих счетах. Должен оговориться, что матросы в общем сочувствовали своему товарищу, как, например, тот же Джонсон, но начальники – охотники и капитан – проявляли полное бессердечие и равнодушие. Даже протест Стэндиша объяснялся лишь тем, что он не хотел потерять своего гребца. Будь это гребец с другой лодки, он отнесся бы к происшествию так же, как остальные, и оно только позабавило бы его.

• Предыдущая
• 20/276
• Следующая