Аромагия (СИ) - Орлова Анна - Страница 23
- Предыдущая
- 23/143
- Следующая
Хорошо хоть слуги уже убрали посуду и оставили нас наедине.
— Ты заставляешь меня краснеть! Мало того, что обед ужасный, так еще и ведешь себя как… Ты заигрываешь с моими друзьями у меня на глазах! — резко говорил он, яростно рубая воздух ладонью.
Настоящий полковник: подтянутый, в ладно сидящей форме, волевой подбородок выдвинут вперед, голубые глаза смотрят сурово и властно. Винно-красные с золотым тиснением стены гостиной, плюшевые диваны угрожающего темно-красного оттенка, золоченые рамы зеркал создавали для Ингольва превосходное обрамление. А вот я, должно быть, смотрелась здесь чужеродно, как дешевый кусочек янтаря в драгоценном рубиновом ожерелье.
— Мы с тобой это уже обсуждали, — возразила я, пытаясь сохранять спокойствие. Глоток вина — сладкого, густого, благоухающего спелыми вишнями и ежевикой — пришелся кстати, смыв кислый привкус незаслуженной обиды. — Раз я не имею в доме никакой власти, глупо обвинять меня в том, как ведется хозяйство!
— Глупо? — переспросил Ингольв, все больше распаляясь. Шагнув ближе, произнес напористо: — Стоит отцу уйти, и ты тут же умудряешься все испортить!
От него исходила лимонная свежесть с легкой горчинкой горького апельсина — уверенность.
— Мне переехать в «Уртехюс»? — поинтересовалась я, с деланным интересом разглядывая за спиной мужа кованый подсвечник в виде вьюнка. Как-то разом забылись намерение не противоречить мужу и не злить его без нужды. — Чтобы никому здесь не мешать…
— Прекрати изображать жертву! — заорал он, тут же выходя из себя в ярости замахиваясь на меня. — Ты сама не смогла заниматься хозяйством из-за своей дурацкой аромагии! И отец не заставлял тебя строить глазки! Ты…
Последовало несколько грубых ругательств. Отчего-то Ингольв сегодня пребывал в крайне дурном настроении, а мое «легкомыслие» довело его до бешенства.
Выпрямиться, прямо взглянуть в глаза.
— Рискни только, — произнесла я тихо.
Может быть, не стоило бросать ему вызов, но больше так нельзя. Если он меня ударит… Ударив раз, муж будет делать это снова и снова. Так всегда бывает. Слишком часто я делала мази от синяков запуганным женам…
Глаза Ингольва налились кровью, он сжал кулаки и теперь походил на медведя, которого допекли неурочными побудками.
Абсурдность этой сцены бросалась в глаза. Как будто мы на театральных подмостках, где ставят новую драму.
«Он не посмеет. Не посмеет!» — заполошно билось в голове.
Муж вправе делать с женой все, что ему вздумается. Закон не оправдывает разве что убийство, но и за него наказание будет мягким — скорее всего, штраф. Были прецеденты.
Вдруг захотелось схватить что-нибудь тяжелое — да хотя бы тот самый подсвечник, которым я недавно любовалась…
Кажется, я начинала понимать мужеубийц, доведенных до отчаяния побоями и придирками.
Наверное, Ингольву не давали отступить ярость и ложная гордость.
Так мы и стояли друг против друга, словно дуэлянты (или, скорее, слон и Моська).
Не знаю, до чего мы бы докатились, но, как гром с ясного неба, нас прервал торопливый стук в дверь. Почти осязаемое напряжение, пахнущее колючей кожурой каштанов, разлетелось вдребезги. Муж отвернулся, сжав челюсти, а я на мгновение прикрыла глаза, сдерживая предательские слезы.
— Господин, там ваш ординарец пришел, — пролепетала Уннер с порога, глядя на меня перепуганными глазами. Видимо, она слышала крики. — Говорит, что-то срочное…
— Хорошо, иди. Я скоро буду! — отрезал Ингольв, остывая. Он отошел в сторону, делая вид, что рассматривает стоящие на камине безделушки: хрупкие, изящные, беззащитные. Как я…
С трудом переведя дух, я спрятала дрожащие руки в складках платья.
Исходящий от Ингольва запах острой ярости сменился холодной горечью разочарования.
Муж спросил устало:
— Неужели тебе так тяжело быть хорошей женой? У всех жены сидят дома, шьют и принимают гостей, наряжаются… А у тебя на уме только твоя аромагия!
Я почувствовала, как наваливается изнеможение. Без сил опустилась на диван, точно во сне, коснулась бархатистой густо-красной обивки. Сколько уже копий сломано, а все без толку…
Отчего люди так любят переделывать тех, кого, по собственным уверениям, искренне любят? Норовят перекроить, изменить до неузнаваемости, исказить? Чтобы любить было удобнее?
Разве я останусь собой — без привычки вставать чуть свет, без своих трав и ароматов, без обожаемого кофе? Нет, это будет кто-то другой. Подходящий. Но не любимый, вот что смешно!
Потому что в любви, в дружбе, даже в горе нужно оставаться собой. Пусть другие и кажутся лучше, ярче, красивее.
— Давай не будем это обсуждать, — произнесла тихо. — Ты ведь знаешь, я не откажусь от аромагии. После Фиалки…
Он отвел взгляд, испытывая странную смесь досады и вины. Прохладная соль эвкалипта, смолистые слезы елей и мшистое болото под сапогом…
— Как знаешь! — бросил и вышел, громко хлопнув дверью.
Прикрыть глаза ладонями и глотать соленые капельки, катящиеся по щекам. Боги, я никогда ему этого не прощу!..
Вскоре в комнату робко заглянула Уннер.
Причитая что-то сочувственное, она стала приводить меня в порядок. Между делом Уннер рассказала, что Петтер сообщил о скором прибытии «Бруни» — корабля, который нам с Ингольвом следовало встречать в порту. Так что мне было велено одеться и сопровождать мужа. Не лучшее известие после недавней сцены, право слово! Но ничего не поделаешь.
Кажется, при имени Петтера горничная слегка зарделась, но расспрашивать ее о сердечных склонностях было не место и не время.
Вслушиваясь в нарочито беззаботное щебетание Уннер, я потихоньку успокаивалась. Она напоминала стрекозу, которая не хочет думать о тревогах и заботах. Впрочем, и мне не к лицу роль прожженного циника-муравья!
Отчего я так взъярилась? Ингольв регулярно устраивал сцены ревности, что обычно вызывало у меня лишь грустную усмешку. «На воре и шапка горит!», — как любил повторять инспектор Сольбранд. Однако муж впервые пытался поднять на меня руку.
Впрочем, что я могла предпринять? Ровно ничего. Так что улыбайся, Мирра!..
Когда я спустилась вниз, Ингольв отвел глаза — то ли от неловкости, то ли от нежелания видеть строптивую жену. Рядом с ним стоял Петтер, чей внимательный взгляд вызывал невольное смущение.
По правде говоря, я бы осталась дома, если бы не два обстоятельства. Во-первых, муж всегда настаивал, чтобы мы, так сказать, прилюдно выступали единым фронтом. А во-вторых, на «Бруни» прибывал груз лично для меня.
Муж подал руку, я слегка ему улыбнулась и благосклонно кивнула. Видимость превыше всего. Воплощенное семейное благополучие!..
По дороге мы с Ингольвом не разговаривали, держась отчужденно и безразлично, словно чужие. Даже выйти из автомобиля мне помог Петтер, а не «заботливый» супруг…
Свинцово-серое небо и такие же серые волны, яростно плещущие о пристань, где собралась довольно внушительная толпа.
Шум, какофония запахов, мелькание лиц…
В порту стоял такой ядреный дух, что его, казалось, можно было резать ножом. Смола и камни, вода и водоросли, дерево и железо, взволнованные люди и склады с разнообразным добром — все вносило свою лепту в многогранный горьковато-соленый аромат.
Я тайком улыбнулась и на мгновение прикрыла глаза, смакуя запах, словно выдержанное вино. Разве можно не любить море? Даже такое суровое, седое и недовольное? Когда-то мы с братьями прямо с обрыва сигали в теплые волны, наполненные светом и кипящие жизнью. Теперь же ворчливое северное море плескалось у ног, обдавая ледяными брызгами нерасторопных людей на причале…
Стоящий рядом Ингольв нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Моя рука в тонкой перчатке возлежала на его локте, знаменуя в глазах знакомых супружеское согласие.
Боги, как я устала притворяться! Играть в счастливую пару на людях, наедине тяготясь каждой проведенной вместе минутой.
Впрочем, мы не хуже и не лучше многих других…
Толпа радостно зашумела, приветствуя показавшийся корабль, последний в этом году. Теперь никто до самой весны не осмелится выйти в море, опасаясь бурь и столкновения с айсбергами. Разве только «Айсбрехер» — «разрушитель льда», гордость хельхеймского кораблестроения. Но этот новейший ледокол никогда не входил в относительно теплые воды возле нашего острова, Нордрихейма.
- Предыдущая
- 23/143
- Следующая
