Клеопатра. (Другой перевод) - Хаггард Генри Райдер - Страница 71

• Предыдущая
• 71/76
• Следующая

Наконец, я увидел, как Смерть наложила на его лицо свою печать. Голова его запрокинулась.

– Прощай, моя египтянка! Прощай! Я умираю!

Клеопатра приподнялась на руках, посмотрела безумным взглядом на его пепельное лицо, а потом, громко вскрикнув, упала без чувств.

Но Антоний еще был жив, хотя говорить уже не мог. Я подошел к нему, опустился рядом на колени и сделал вид, что осматриваю его. Поднеся губы к самому его уху, я прошептал:

– Антоний, Клеопатра была моей возлюбленной до того, как перешла к тебе. Я – Гармахис, тот самый астролог, который стоял за твоим ложем в Тарсе, и это я привел тебя к гибели. Умри, Антоний! Проклятие Менкаура настигло тебя!

Он приподнял голову и с ужасом посмотрел мне в лицо. Говорить он не мог, поэтому захрипел и указал на меня рукой. А потом со стоном душа покинула его.

Так я отомстил римлянину Антонию, который держал в своих руках мир и потерял его.

После этого мы привели в чувства Клеопатру, ибо мне пока что было не нужно, чтобы она умерла. Получив согласие Октавиана, мы с Атуа по египетскому обычаю тщательно забальзамировали тело Антония. Для него изгтовили золотую маску, в точности повторяющую черты его лица. На прикрепленной к его груди табличке я написал его имя и титулы, а на внутренней крышке гроба нарисовал краской его имя и имя его отца и сверху – богиню Нут, расправившую над ними свои охранительные крылья.

Затем Клеопатра приказала торжественно поместить гроб в алебастровый саркофаг в заранее приготовленной гробнице. Этот саркофаг был настолько велик, что в нем было место для еще одного гроба, ибо Клеопатра желала, когда придет ее час, лечь рядом с Антонием.

Вот как развивались события дальше. В скором времени я узнал о намерениях Октавиана от одного из его приближенных, некоего Корнелия Долабелла, знатного римлянина, который, пленившись красотой женщины, покорявшей сердце каждого, кто увидел ее хотя бы раз, пожалел Клеопатру в ее бедах. Он попросил меня предупредить ее – а я как лекарь имел право входить и выходить из мавзолея, где она жила, – что через три дня ее отправят в Рим вместе со всеми ее несчастными детьми, кроме Цезариона, которого Октавиан уже убил, чтобы провести их в цепях по улицам Рима, который будет приветствовать триумфатора. Отправившись к Клеопатре, я увидел, что она, как и всегда теперь, сидит в кресле в каком-то оцепенении и неотрывно смотрит на лежащее перед собой платье в пятнах крови, которым она вытирала кровь с раны Антония.

– Посмотри, Олимпий, как они побледнели, – произнесла она, подняв ко мне печальное лицо, и указала на красные пятна. – А ведь он совсем недавно умер! Даже благодарность человеческая не исчезает быстрее. С чем ты пожаловал? Дурные вести написаны в твоих темных глазах, которые напоминают мне что-то такое, что по-прежнему ускользает от меня.

– Вести не добрые, о царица, – ответил я. – Мне сообщил их Долабелла, а он это услышал от самого секретаря Октавиана. Через три дня Октавиан отправит тебя с принцами Птолемеем и Александром и принцессой Клеопатрой в Рим, чтобы на потеху ликующей римской толпе провести вас по римским улицам в Капитолий, где ты клялась занять трон.

– Не бывать этому! – вскричала она, вскакивая с кресла. – Я никогда не стану идти в цепях за колесницей Октавиана! Что же мне делать? Хармиона, скажи, есть ли выход?

Хармиона встала и посмотрела на нее через длинные опущенные ресницы.

– Госпожа, ты можешь умереть, – негромко произнесла она.

– Конечно, как же я забыла, ведь я могу умереть! Олимпий, у тебя есть нужное зелье?

– Нет, но если царица пожелает, к завтрашнему утру оно будет готово. Я приготовлю такое быстродействующее и сильное зелье, что даже боги не смогут разбудить того, кто выпьет его.

– Так приготовь же свое зелье, властитель Смерти!

С поклоном я ушел, и всю ночь мы с Атуа трудились, готовя смертоносный яд. Наконец он был готов, Атуа налила его в хрустальный фиал и посмотрела через него на огонь, пылавший в очаге, ибо жидкость была прозрачной, точно родниковая вода.

–  Ла-ла! – пропела она своим скрипучим голосом. – Подходящий, поистине достойный напиток для царицы! Когда пятьдесят капель этой водицы моего приготовления попадут на ее алые губки, ты будешь отомщен, о Гармахис! Ах, как бы я хотела быть там в эту минуту, чтобы увидеть конец той, кто погубил тебя! Ла-ла!Это будет восхитительное зрелище!

– Месть, это стрела, которая часто разит самого лучника, – сказал я, вспомнив слова Хармионы.

Наутро Клеопатра, спросив разрешения у Октавиана, отправилась в гробницу Антония, сетуя на то, что боги Египта покинули ее. Она поцеловала гроб, укрыла его цветками лотоса, потом вернулась к себе, погрузилась в бассейн, умастила себя благовониями, надела свой самый роскошный наряд и с Ирас, Хармионой и со мной села ужинать. Во время ужина она вся словно светилась, как вечернее небо на закате, и снова, как в былые времена, шутила и смеялась, рассказывая о пирах, которые они устраивали с Антонием. Сказать по правде, никогда она не казалась мне краше, чем в тот последний роковой вечер, когда должна была свершиться месть. За рассказом она вспомнила и тот ужин в Тарсе, на котором она растворила и выпила жемчужину.

– Как странно, – сказала она, – что разум Антония в последние минуты перед концом обратился именно к тому вечеру и он заговорил о Гармахисе. Хармиона, ты помнишь этого египтянина, Гармахиса?

– Конечно, о царица, я его помню, – медленно произнесла она.

– А кто он такой, этот Гармахис? – спросил я, потому что мне хотелось узнать, хранит ли она печаль обо мне.

– Если хочешь, я расскажу. Это странная история, но теперь, когда все счеты с жизнью кончены, об этом можно говорить, ничего не опасаясь. Этот Гармахис был потомком древнего рода египетских фараонов, его даже тайно венчали на царство в Абидосе и отправили сюда, в Александрию, для того, чтобы свергнуть нашу правящую династию Лагидов. Прибыв, он проник во дворец, и я назначила его своим астрологом, потому что он был очень искусен в магии… Почти так же, как ты, Олимпий… И он был удивительно красив. План его был таков: он должен был убить меня и объявить себя фараоном. Враг это был могущественный, заговор был очень силен, ибо его поддерживал весь Египет, а у меня почти не было друзей. Но в ту самую ночь, когда он должен был исполнить задуманное, в тот самый час, ко мне пришла Хармиона и обо всем рассказала. Она случайно узнала о готовящемся заговоре. Но потом – хоть я и ничего не говорила об этом, Хармиона, – потом я усомнилась в твоем рассказе. Клянусь богами, я и по сей день считаю, что ты любила Гармахиса и предала его за то, что он пренебрег тобой. По той же причине ты так и не стала ни женой, ни матерью, что противно женской природе. Ну же, Хармиона, открой нам правду; сейчас, когда конец близок, можно говорить обо всем без утайки.

Хармиона вздрогнула и ответила:

– Ты права, о царица. И я тоже участвовала в заговоре. Я предала Гармахиса за то, что он отверг меня, и из-за своей огромной любви к нему я так и осталась одна. – Она посмотрела на меня, встретилась со мной взглядом и спрятала глаза, скромно опустив ресницы.

– Я так и знала! Воистину женщины непредсказуемы! Впрочем, не думаю, что Гармахис был благодарен тебе за твою любовь. А ты что скажешь, Олимпий? Ах, и ты, Хармиона, значит, оказалась предателем! До чего все же опасна жизнь монархов! Их на каждом шагу подстерегает измена. Но я прощаю тебя, потому что с тех пор ты служила мне верой и правдой.

Но я продолжу свой рассказ. Гармахиса казнить я не осмелилась: его сторонники могли подняться в ярости и сбросить меня с трона. Но вот что интересно. Несмотря на то, что он хотел убить меня, этот Гармахис, сам того не осознавая, любил меня, и я о чем-то таком догадывалась. Потом я постаралась привязать его к себе покрепче – меня привлекали его красота и ум, а Клеопатра, если хочет, может покорить сердце любого мужчины. Поэтому, когда он, пряча кинжал в своей одежде, пришел убивать меня, я пустила в ход все свои женские чары, и нужно ли говорить, кто оказался победителем? В таком поединке всегда побеждает женщина! О, я до сих пор помню выражение глаз этого падшего принца, этого клятвопреступного жреца, развенчанного фараона, когда он, выпив отравленное усыпляющим зельем вино, погружался в постыдный сон, навеки лишивший его чести и славы. А потом я увлеклась им, хотя это чувство нельзя назвать любовью, ибо в конце концов мне наскучили его ученость и вечная мрачность – чувство вины и больная совесть не давали ему веселиться. А он… Он любил меня, забыв обо всем на свете, и тянулся ко мне, как пьяница тянется к кубку на свою погибель. Полагая, что я выйду за него замуж, он открыл мне тайну сокровищ, спрятанных в пирамиде Менкаура. Тогда мне было очень нужно золото, и мы вместе с ним проникли в пирамиду. В ужасной гробнице было очень страшно, и все же мы добыли сокровища. Они были спрятаны в груди мертвого фараона. Вот этот изумруд оттуда! – Она показала на огромного скарабея, которого вынула из груди божественного Менкаура.

• Предыдущая
• 71/76
• Следующая