Клеопатра. (Другой перевод) - Хаггард Генри Райдер - Страница 39

• Предыдущая
• 39/76
• Следующая

Гармахис, я сделаю все, чтобы твое предательство было скрыто. В конце концов, ты же не виноват в том, что тебя выдал подлый римлянин? Что потом тебя опоили, а твои тайные записи выкрали и легко расшифровали? Можно ли винить тебя за то, что ваш великий заговор сорвался, а те, кто устроил его, рассеяны по стране? За то, что ты, оставаясь верным долгу, использовал те средства, которые дала тебе сама природа, и покорил сердце царицы Египта? За то, что ее преданная, нежная любовь поможет тебе достичь своей цели и раскрыть свои мощные крылья над берегами Нила? Ты считаешь мои советы неразумными, Гармахис?

Я поднял голову, и в темноте, царившей в моем сердце, забрезжил лучик надежды, ибо падающий человек хватается и за соломинку. И тогда я впервые заговорил:

– А те, кто был со мной… Те, кто верил в меня… Что будет с ними?

– Да, – промолвила она, – среди них и твой отец, Аменемхет, старый жрец из Абидоса, и твой дядя Сепа, пламенный патриот, чье огромное сердце скрывается под такой невзрачной оболочкой, и…

Я подумал, она скажет «Хармиона», но нет, она не упомянула ее имени.

– И многие другие… Я знаю всех!

– Что же ждет их?

– Я отвечу тебе, Гармахис, – сказала она, встав и положив свою ладонь мне на руку. – Ради тебя я буду к ним милосердна. Я сделаю лишь то, что обязана сделать. Я клянусь своим троном и всеми богами Египта, что никогда не причиню ни малейшего зла твоему отцу, по моей воле ни один волос не упадет с его головы, и, если еще не поздно, я освобожу твоего дядю Сепа и остальных, кто был с ним. Я не уподоблюсь моему предку Эпифану, который, когда египтяне восстали против него, протащил вокруг городских стен привязанными к своей колеснице Афиниса, Павзираса, Хезифуса и Иробастуса… Но не так, как это сделал Ахилл с Гектором, а, в отличие от него, еще живыми. Я освобожу их всех, кроме иудеев – если среди них есть иудеи, – потому что иудеев я ненавижу.

– Среди них нет иудеев, – ответил я.

– Это хорошо, – сказала она, – потому что ни одному иудею от меня пощады не будет. Неужели же я так жестока, как обо мне говорят? В твоем списке, Гармахис, было много имен тех, кто должен был умереть. Я же отняла жизнь всего лишь у одного-единственного подлого римлянина, двойного предателя, потому что он предал и тебя, и меня. Ты не удивляешься, Гармахис, тому, насколько милостиво я с тобой поступаю, только из-за того, что – так уж устроены мы, женщины – ты нравишься мне? Нет, клянусь Сераписом! – добавила она усмехнувшись. – Я передумала: я не дам тебе так много ни за что. Ты заплатишь мне за мою милость. И цена будет высокой, Гармахис: поцелуй.

– Нет, – сказал я, отворачиваясь от искусительницы. – Это действительно слишком высокая цена. Больше я никогда не стану тебя целовать.

– Хорошо подумай, прежде чем отказываться, – ответила она, сердито нахмурившись. – Хорошо подумай и сделай правильный выбор. Я всего лишь женщина, Гармахис, женщина, не привыкшая упрашивать мужчин и слышать от них «нет». Поступай как хочешь, но помни: если ты отвергнешь меня, я лишу тебя своей милости, которую решила тебе подарить. Потому, добродетельнейший из жрецов, выбирай между тяжким бременем моей любви и скорой смертью от рук палача отца и всех, кто был в заговоре с ним.

Я посмотрел на нее и понял, что она рассердилась: глаза ее горели, а грудь вздымалась. Потому, горько вздохнув, я поцеловал ее, и этот поцелуй скрепил мои постыдные узы рабства. А потом с торжествующей улыбкой греческой богини Афродиты она ушла, унеся с собой кинжал.

Мне было еще неведомо, как глубоко проникла царица в наш заговор, и почему мне до сих пор было позволено жить, или почему Клеопатра, эта женщина с сердцем тигрицы, была так милостива ко мне. Не знал я того, что она не хотела меня убивать, потому что боялась. Заговор имел такие глубокие корни, а ее власть, ее двойная корона была такой шаткой, что убей она меня, волны народного гнева могли смести ее с трона Верхнего и Нижнего Египта… Даже если бы меня не стало. Не догадывался я и о том, что лишь из-за страха и политических притязаний она смилостивилась над теми, чьи надежды я предал (хотя я действительно ей очень нравился), решив привязать меня к себе узами страсти. И все же в ее защиту я хочу сказать, что даже после того, как тучей нависшая над ней угроза растаяла на ее небосклоне, она сохранила верность слову, и никто, кроме Павла и еще одного человека, не был наказан смертью за участие в заговоре против короны Клеопатры и власти династии Лагидов в Египте. Наказание этих людей заключалось в другом. Они перенесли столько мук!

Итак, она ушла, поселив в моем сердце рядом с позором и печалью восхищение ее величием. О, до чего горькими были те часы, когда я не мог облегчить свою душу молитвой! Ибо нить, связующая меня с Божественной, оборвалась, и Исида более не отвечала на призывы своего жреца. Горьки и темны были те часы, но даже сквозь эту тьму было видно звездное сияние глаз Клеопатры и слышалось эхо ее томного шепота, голоса, шепчущего слова любви. Чаша моего горя еще не была полна, надежда все еще жила у меня в сердце, и я даже начал думать, что, не достигнув высокой цели, в своем крахе, выбравшись из глубин пропасти, смогу найти другой, менее опасный путь к победе.

Так все согрешившие, все преступники обманывают себя, перекладывая бремя своих недобрых поступков на плечи неотвратимой Судьбы, пытаясь убедить себя, что могут найти в своем пороке добро, и заглушая голос совести громкими рассуждениями о велении необходимости. Впрочем, это не приносит добра, потому что по стезе греха раскаяние и погибель ходят рука об руку, их неизменно преследуют угрызения совести, и горе тому, за кем они последуют! Горе мне, грешнику из грешников!

Заточение мое продлилось одиннадцать дней. За это время я не встречался ни с кем, кроме стражников, стоявших у дверей моей комнаты, рабов, которые молча приносили мне еду и питье, и самой Клеопатры, которая приходила ко мне постоянно и почти все время была со мной. Она много говорила о любви, но ничего не рассказывала о том, что происходит снаружи. Настроение у нее всегда было разное: то она смеялась и шутила, то была задумчива и удивляла меня своей мудростью, то горела страстью и больше ничего для нее не существовало, но в каком бы настроении ни была царица, она была всякий раз по-новому прекрасна. Много раз она рассказывала мне о том, как с моей помощью сделает древнюю страну Кемет великой державой, облегчит участь простого люда и изгонит из Египта римлян. И хотя поначалу я старался не прислушиваться к ее речам, постепенно, слушая ее описания замечательного будущего, я все больше запутывался в ее волшебных сетях, из которых невозможно было выбраться, все крепче и крепче становились они, и со временем я стал думать точно так же, как она. Потом я тоже приоткрыл ей свое сердце и поделился с ней тем, что собирался сделать для Египта. Она, казалось, была рада моему откровению, слушала внимательно, обсуждала со мной мои замыслы, советовала, как можно было бы их воплотить в жизнь, говоря о своем желании очистить истинную египетскую веру и объясняя, каким путем она хочет это сделать; рассказывала о своих планах восстановить древние храмы и даже воздвигнуть новые, где будут поклоняться нашим богам. Она проникала все глубже и глубже в мое сердце, заполнив все его уголки, и я, лишенный всего, полюбил ее со всей нерастраченной страстью моей раненой души. У меня ничего не осталось, кроме любви Клеопатры, она стала целью моей жизни, я жил ею, лелеял ее, как вдова лелеет свое единственное чадо. И та, что была виновницей моего позора, стала для меня центром мироздания, источником жизни, самым дорогим, что у меня было, и я полюбил ее всепоглощающей любовью, которая крепла день ото дня, пока не поглотила мое прошлое и не превратила настоящее в сон. Ибо она пленила меня, из-за нее я забыл о чести и погряз в пороке. Я, несчастный, падший, ослепленный глупец, ничтожество, превратился в ее раба, который полз за палачом на коленях и целовал плеть, которой меня стегали.

• Предыдущая
• 39/76
• Следующая