Ночь после выпуска (сборник) - Тендряков Владимир Федорович - Страница 28
- Предыдущая
- 28/104
- Следующая
Натка молчала, как обычно, с невозмутимостью, застыв в отдыхающей позе – вся тяжесть литого тела покоится на одной ноге, рука брошена на бедро. Она лениво пошевелилась, лениво произнесла:
– Летать. Мыкаться. Лучше ждать.
Вера вздохнула:
– Тебе, Наточка, долго ждать не придется. Ты, как светлый фонарь, издалека видна, к тебе счастье само прилетит.
– Какие мы все разные! – удивилась Юлечка.
Сократ неожиданно с силой ударил по струнам, заголосил:
– «За что вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват!..» Праздник у нас или панихида, фратеры?
– И то и другое, – ответил Игорь. – Погребаем прошлое.
Вера Жерих снова шумно вздохнула:
– Скоро разлетимся. Знали друг друга до донышка, сроднились – и вдруг…
– А до донышка ли мы знали друг друга? – усомнился Игорь.
– Ты что? – удивилась Вера. – Десять лет вместе – и не до донышка.
– Ты все знаешь, что я о тебе думаю?
– Неужели плохое? Обо мне? Ты что?
– А тебе не случалось обо мне плохо подумать?.. Десять же лет вместе.
– Не случалось. Я ни о ком плохо…
– Завидую твоей святости, мадонна. Генка, ты мне друг, – я всегда был хорош для тебя?
Генка на секунду задумался:
– Не всегда.
– То-то и оно. В минуты жизни трудные чего не случается.
– В минуты трудные… А они были у нас?
– Верно! Даже трудных минут не было, а мысли бывали всякие.
Юлечка встрепенулась:
– Ребята! Девочки!.. Я очень, очень хочу знать… Я чувствовала, что вы все меня… Да, не любили в классе… Говорите прямо, прошу. И не надо жалеть и не стесняйтесь.
Глаза просящие, руки нервно мнут подол платья.
Генка сказал:
– А что, друзья мы или нет? Давайте расстанемся, чтоб ничего не было скрытого.
– Не выйдет, – заявил Игорь.
– Не выйдет, не додружили до откровенности?
– А если откровенность не понравится?..
– Ну, тогда грош цена нашей дружбе.
– Я, может, не захочу говорить, что думаю. Например, о тебе, – бросила Генке Натка.
– Что же, неволить нельзя.
– Кто не захочет говорить, тот должен встать и уйти! – объявила Юлечка.
– Об ушедших говорить не станем. Только в лицо! – предупредил Генка.
– А мне лично до лампочки, капайте на меня, умывайте, только на зуб не пробуйте. – Сократ Онучин провел пятерней по струнам. – Пи-ре-жи-ву!
– Мне не до лампочки! – резко бросила Юлечка.
– Мне, пожалуй, тоже, – признался Игорь.
– И мне… – произнесла тихо Вера.
– А я переживу и прощу, если скажете обо мне плохое, – сообщил Генка.
– Прощать придется всем.
– Я остаюсь, – решила Натка.
– Будешь говорить все до донышка и открытым текстом.
– Не учи меня, Геночка, как жить.
– С кого начнем? Кого первого на суд?
– С меня! – с вызовом предложила Юлечка.
– Давайте с Веры. Ты, Верка, паинька, с тебя легче взять разгон, – посоветовал Игорь.
– Ой, я боюсь первой!
– Можно с меня, – вызвался Генка.
– Фратеры! – завопил плачуще Сократ. – Мы же собрание открываем. Надоели и в школе собрания!
– Заткнись!.. Ничего не таить, ребята! Всем нараспашку!
– Собрание же, фратеры, с персональными делами! Это надолго! Вся ночь без веселья!
Генка встал перед скамьей:
– Господа присяжные заседатели, прошу занять свои места!
Генка нисколько не сомневался в себе – в школе его все любили, перед друзьями он свят и чист, пусть Натка услышит, что о нем думают.
Зоя Владимировна поднялась со своего места, иссушенно-плоская, негнущаяся, с откинутой назад седой головой, на посеревшем, сжатом в кулачок лице – мелкие, невнятно поблескивающие глаза.
– Вы против школы поднялись, Ольга Олегов на, а с меня начали. Не случайно, да, да, понимаю. И правы, трижды правы вы: та школа, которой вы так недовольны сейчас, та школа и я – одно целое. Всю школу, какая есть, вам крест-накрест перечеркнуть не удастся, а меня… Меня, похоже, не так уж и трудно…
Ольга Олеговна не перебивала и не шевелилась, сидела в углу, подавшись вперед, глазницы до краев залиты тенями. И шелестящий голос Зои Владимировны:
– Вы, наверно, помните Сенечку Лукина. Как не помнить – намозолил всем глаза, в каждом классе по два года отсиживал и всегда норовил на третий остаться. Только о нем и говорили, познаменитей Судёнцевой была фигура. Как я тащила этого Сенечку! За уши, за уши к книгам, к тетрадям, по два часа после уроков каждый день с ним. Подсчитать бы, какой кусок жизни Сенечка у меня вырвал. И сердилась на него, и жалела… Да, да, жалела: как, думаю, такой бестолковый жизнь проживет? Двух слов не свяжет, трех слов без ошибки не напишет, страницу прочитает – по?том обольется от натуги. Не закон бы о всеобщем обучении, выпихнули бы Сенечку из школы на улицу, а так с натугой большой вытянули до восьмого класса. И вот недавно встретила его… Узнал, как не узнать, улыбается от уха до уха, золотой зуб показывает, разговор завел: «Чтой-то у вас, Зоя Владимировна, пальтецо немодно, извиняюсь, сколько в месяц заколачиваете?.. Я ныне на тракторе, выходит, вдвое больше вас огребаю – мотоцикл имею, хочу дом построить…» Он же радовался, радовался, что не такой, как я! И правда, мне завидовать нечего. По шестнадцать часов в сутки работала год за годом, десятилетие за десятилетием, а что получила?.. Болезни да усталость. Ох как я устала! Нет достатка, нет покоя. И уважения тоже… Почтенная учительница, окруженная на старости лет любовью учеников, только в кино бывает. Но, думалось, есть одно, чего отнять нельзя никакой силой, никому! – вера, что не зря жизнь прожила, пользу людям принесла, и немалую! Как-никак тысячи учеников прошли через мои руки, разума набрались. Считают, для человека самое страшное – быть убитым. Но убийцы-то могут отнять только те дни, которые еще предстоит прожить, а прожитых дней и лет никак не отнимут – бессильны. Но вы, Ольга Олеговна, все прошлое у меня убить собираетесь, на всем крест ставите!
Ольга Олеговна не шевелилась – сплюснутые губы, немигающие, упрятанные в тень глаза.
– А если вас вот так, как вы меня, вместе со всем прошлым! – придушенно воскликнула Зоя Владимировна. – Поглядите на меня, поглядите внимательней! Вот перед вами стоит ваша судьба – морщинистая, усталая, педагогическая сивка, которую укатали крутые горки на долгой дороге. На меня похожи будете. Глядите – не ваш ли это портрет? Зоя Владимировна судорожно стала искать в рукаве носовой платок, нашла, приложила к покрасневшим глазам.
– Последнее скажу: любила свою школу и люблю! Да! Ту, какая есть! Не представляю иной! Рассадник грамотности, рассадник знаний. И этой любви и гордости за школу никто, никто не отнимет! Нет!
Она еще раз приложила к глазам скомканный платочек, испустила прерывистый вздох, спрятала платок в узкий рукав.
– Будьте здоровы.
И двинулась к выходу, волоча ноги, узкая костистая спина перекошена.
И никто не посмел ее остановить, молча провожали глазами… Только Нина Семеновна, сидевшая у дверей, приподнялась со стула со смятенным и растерянным лицом, вытянувшись, пропустила старую учительницу.
На скамье – тесно в ряд все пятеро: Сократ с гитарой, Игорь, склонившийся вперед, опираясь локтями на колени, Вера с Наткой в обнимку, Юлечка в неловкой посадке на краешке скамьи.
И Генка перед ними – с улыбочкой, отставив ногу в сторону.
Если б он сел вместе со всеми, находился в общей куче, быть может, все получилось бы совсем иначе. Он сам поставил себя против всех – им осуждать, ему оправдываться. А потому каждое слово звучало значительней, серьезней, а значит, ранимей. Но это открылось позднее, сейчас Генка стоял с улыбочкой, ждал. Новая игра не казалась ему рискованной.
- Предыдущая
- 28/104
- Следующая
