Улица Пяти Лун - Питерс Элизабет - Страница 24

• Предыдущая
• 24/53
• Следующая

— Когда-нибудь я с удовольствием выслушаю подробности этой истории, — сказал Смит, входя в импровизаторский раж.

— Сомневаюсь. Так каким образом вы...

— Дорогая моя, твой друг Шмидт половине Мюнхена растрезвонил, какая у него замечательная помощница.

— Значит, у вас есть друзья в Мюнхене?

— У меня есть друзья везде и всюду. И я с легкостью завожу новых.

— Вот в этом не сомневаюсь.

Я отвернулась от рояля. Пьетро отклеился от Хелены и привстал:

— Вот и вы, Вики. А я тут рассказываю Хелене об архитектуре древнегреческих храмов.

— В самом деле? Увлекательная тема, не так ли, Хелена?

Прелестница хихикнула, пошевелилась, и меня ослепило какое-то сверкание. Судя по всему, Хелена пребывала в благодушном настроении. Пьетро пружинистым шагом устремился к столу с закусками. Я села рядом с Хеленой.

Неудивительно, что у нее отменное настроение. На сдобной груди красовался источник ослепительных бликов — брошь размером с тарелку для бутербродов. Вещица в стиле барокко из белого золота, бриллиантов и жемчуга, усеянная россыпью античных камей. Вкусы в восемнадцатом веке, как и вкусы Хелены, отдавали вульгарностью. Пышнотелая красавица радовалась подарку, как дитя: круглое лицо так и сияло, когда пассия графа созерцала брошь поверх массивного двойного подбородка.

— Ух ты! — лицемерно воскликнула я. — Наверное, это любовь!

Хелена захихикала с удвоенной силой и прошептала заговорщическим тоном:

— Пьетро всего лишь дал поносить. Так он сказал. Но я ведь могу забыть вернуть эту миленькую брошечку...

— Гм...

— Пойдемте к окну, там лучше видно.

Я с радостью согласилась, так как хотела внимательнее разглядеть брошь. Хелена не стала ее снимать: должно быть, боялась, что я вырву у нее сокровище и умчусь с добычей. Впрочем, монументальная грудь Хелены вполне могла сойти за музейную подставку.

Я готова была поклясться, что вещь подлинная. Нет, беру эти слова назад: после всего, что мне стало известно, я не рискнула бы ставить на кон свою репутацию. Но такое украшение таинственный ювелир вряд ли скопировал, да и очкарики в лабораториях еще не настолько преуспели в создании синтетических алмазов, чтобы производить их в большом количестве по бросовым ценам. Кроме того, хотя эта брошь стоила больше денег, чем я когда-либо видела, ничего особенного она не представляла. В коллекции Пьетро имелись куда более ценные и редкие экземпляры.

Я восхищалась брошью, а Хелена так и лоснилась от самодовольства. Мы все еще стояли у окна, когда дверь отворилась и в гостиную, опираясь на руку внука, вошла престарелая графиня.

Наверное, Хелена подозревала, что брошь может стать причиной скандала, но она была готова к нему, а потому лишь еще больше выпятила грудь. Бриллианты сверкнули в свете закатного солнца, и вдова, чьи глаза были столь же остры, сколь немощно тело, замерла как вкопанная. Она ничего не сказала, но я слышала ее дыхание, напоминавшее шипение рассерженной змеи. Глаза-бусинки превратились в глаза-щелки, яркое напоминание о связи всего сущего на этой земле — в наших предках числятся птички, которые в свою очередь произошли от рептилий.

Пьетро поспешно повернулся ко всему спиной и накинулся на закуски. Луиджи выпустил руку старухи. Та не попыталась его остановить, хотя, наверное, предвидела, что должно последовать. Старушка доковыляла до кресла и села.

И тут Луиджи взорвался.

Нет смысла повторять, что он сказал, даже если бы я запомнила его слова. Как и большинство невинных отроков, Луиджи в совершенстве владел языком самых грязных непристойностей. Но, увы, тирада его произвела скорее жалкое впечатление — когда выкрикивают ругательства дрожащим голосом, иного эффекта ждать трудно. В конце концов Луиджи дал петуха и опрометью выскочил из комнаты. Лакей едва успел открыть перед ним дверь.

Если до сих пор я не часто упоминала лакеев, дворецких и горничных, то лишь потому, что пришлось бы упоминать их слишком часто. Слуги были повсюду, вертелись под ногами, наскакивали на тебя, словно блохи, когда ты меньше всего их ждешь. Семейные скандалы неизменно происходили при скоплении благодарной аудитории, но никому из семейства Караваджо зрители, казалось, не мешали. Я так и не смогла понять, по какой причине: то ли потому, что слуги считаются членами семьи, то ли потому, что они предмет дворцовой меблировки.

Пока Луиджи выкрикивал непристойные ругательства, его папаша испуганно лопотал что-то бессвязное, не забывая методично работать вилкой. Когда сын выбежал из гостиной, Пьетро приосанился, выпятил живот и заорал было громовым голосом, но поймал взгляд матери и умолк. Старая графиня хранила ледяное молчание. Ей и не требовалось ничего говорить. Все и так прекрасно понимали, что она думает и чью сторону приняла. Должно быть, бабушка с внуком решили, что Пьетро подарил брошь Хелене на веки вечные, а не дал поносить вечерок-другой.

Время до ужина прошло в неловком молчании. Я чувствовала себя неуютно, да и Пьетро тоже пребывал не в своей тарелке. Лишь толстокожая Хелена нежилась в отраженном сиянии бриллиантов. Вдова сидела, словно черная статуя, сжимая набалдашник трости морщинистыми руками. Она не сводила глаз с щегольски-пузатой фигуры своего смущенного сына.

Единственное, что не позволяло неловкости принять совсем уж вселенские размеры, — это игра Смита. От сладкого Чайковского он перешел к величественному Баху, затем к легкомысленно-печальному Вивальди и наконец дошел до Рудольфа Фримла, которого исполнил с такой ошеломляюще елейной слащавостью, что мелодия превратилась в пародию на самое себя. Не думаю, что Смит играл только для того, чтобы развеять напряженную атмосферу, нет, это эгоистичное создание всего лишь развлекало собственную персону. И, однако, музыка утихомирила страсти и успокоила Пьетро.

Вечер все тянулся и тянулся. Вдова не ушла даже после ужина (думаю, чтобы наказать Пьетро), и лишь в десять часов мы вчетвером вернулись в гостиную выпить кофе. После ухода матери Пьетро наконец расслабился, словно проказливый мальчишка. Он успел изрядно выпить и находился в агрессивном расположении духа. В присутствии матери граф старательно сдерживал свою воинственность, а потому теперь агрессия выплеснулась с удвоенной силой. Он повернулся к Смиту, который снова направился было к роялю, и рявкнул:

— Отличный спектакль, должен сказать, сэр Джон! Так-то ты выполняешь свои обязанности.

Смит лишь вздернул соболиную бровь. Пьетро хмуро посмотрел на меня:

— Этот человек еще и недели не провел в моем доме, а посмотрите, как себя ведет! Словно гость. Я его приютил, дал работу, а он знай бездельничает да посмеивается, когда мой собственный сын оскорбляет и позорит меня. Что вы на это скажете, Вики?

— Ужас! — был мой ответ.

Жалоба Пьетро, разумеется, отдавала вздорностью, но бросаться на защиту подлого Смита я вовсе не рвалась. Напротив, попреки хозяина дома доставили мне истинное наслаждение. Если бы Пьетро предложил вздернуть Смита за конокрадство, я бы с удовольствием помогла затянуть петлю.

— Пьетро, миленький, не глупи, — томно проворковала Хелена, сладострастно поглаживая бриллианты. — Что, по-твоему, должен был делать сэр Джон? Ты сам обязан разбираться со своим сыном.

Старая поговорка гласит, что для драки требуются двое. Полная ерунда! Начать драку при желании можно и в одиночку, а Пьетро явно жаждал драки. Заступничество Хелены дало ему удобный повод. Сверкая глазами, Пьетро обвинил секретаря и любовницу в том, что они крутят шашни у него под носом. Мне кажется, он искал предлога забрать назад брошь, и Хелена, не отличавшаяся умом, с готовностью угодила в ловушку.

Смит тоже (к великой моей радости) поддался на провокацию. Когда Пьетро начал бить себя в грудь и кричать, что задета честь его рода, Смит аккуратно поставил чашку с кофе и встал.

— Ладно, — сказал он утомленно. — Давайте покончим с этим. Принесите зонты.

— Ты надо мной издеваешься?! — вскричал Пьетро. — Какие еще зонты? Хочешь, как всегда, выставить меня на посмешище? Ты не воспринимаешь меня всерьез. Сэр Джон, у вас есть возможность убедиться, что нельзя безнаказанно оскорблять представителя древнего рода Караваджо!

• Предыдущая
• 24/53
• Следующая