Блокнот Бенто - Бёрджер Джон - Страница 20

Когда я перестал работать над рисунком, он показался мне слишком спокойным и слишком зацикленным на себе. Столь непокорный человек вряд ли мог уютно, как дома, расположиться на автопортрете, Моя ошибка состояла в том, что я упустил это из виду. Да, Платонов присутствовал здесь, в настоящем, на странице блокнота – более непосредственно, чем на снимке, И все-таки он торопился куда-то по срочному делу.

Как быть?

На следующий день я рылся в сумке в поисках своего мобильного телефона – мне надо было отправить эсэмэску, – как вдруг наткнулся на железнодорожный билет, оставшийся от поездки недельной давности на скоростном поезде TGV, Из Женевы в Париж. Когда этот поезд разгоняется вовсю, скорость его равна примерно 300 километрам в час, Максимальная скорость поездов, которые пересекают рассказы Платонова – туда-сюда, опять и опять, – не дотягивала и до 100 километров в час.

На обороте билета я набросал заметки для речи, которую собирался прочесть на политическом митинге. Там упоминалась Симона Вайль, умершая за девять лет до Платонова, и приводилась цитата из Сесара Вальехо, умершего за тринадцать лет до того. Все трое боролись за одно и тоже дело. Мои заметки были особенно неразборчивы из-за того, что во время прогулки под дождем на следующий день билет намок и чернила потекли. Позже, взяв блокнот с портретом Платонова, я вспомнил этот билет. И – была не была – поместил его внизу страницы, под рисунком. Он как будто привносил то беспокойство, которое здесь требовалось.

Беспокойство дали, Беспокойство, которое можно унять, лишь бросив взгляд с высоты – той, что превращает километры в миллиметры, но все же не уменьшает размера наших человеческих сердец.

Платонов знал цену подобным дальним расстояниям. В 1946 году он напечатал рассказ о том, как боец Красной армии возвращается домой после долгого отсутствия. В этом рассказе Даль и Близость почти неотделимы друг от друга.

«Иванов приблизился к жене, обнял ее и так стоял с нею не разлучаясь, чувствуя забытое и знакомое тепло любимого человека. […]

Пока он сидел, вся его семья хлопотала в горнице и на кухне, готовя праздничное угощение. Иванов рассматривал все предметы дома по порядку – стенные часы, шкаф для посуды, термометр на стене, стулья, цветы на подоконниках, русскую кухонную печь… Долго они жили здесь без него и скучали по нем, Теперь он вернулся и смотрел на них, вновь знакомясь с каждым, как с родственником, жившим без него в тоске и бедности. Он дышал устоявшимся родным запахом дома – тлением дерева, теплом от тела своих детей, гарью на печной загнетке, Этот запах был таким же и прежде, четыре года тому назад, и он не рассеялся и не изменился без него. Нигде более Иванов не ощущал этого запаха, хотя он бывал за войну по разным странам в сотнях жилищ; там пахло иным духом, в котором, однако, не было свойства родного дома. Иванов вспомнил еще запах Маши, как пахли ее волосы; но они пахли лесною листвой, незнакомой заросшей дорогой, не домом, а снова тревожной жизнью».[8]

Я приклеил железнодорожный билет к нарисованному портрету. Теперь присутствие Андрея Платонова чувствовалось.

Волна воображения, которая вызывает импульс к рисованию, – какую бы тему ты ни избрал, – неявно повторяет ту же закономерность, которую портрет Платонова иллюстрирует явно.

Существует символическое желание подбираться все ближе и ближе, войти в собственное «я» того, что рисуешь, а одновременно с этим существует предвидение внутренней дали. Такие рисунки жаждут быть и тайным свиданием (rendezvous), и прощанием (au revoirl), Попеременно и до бесконечности.

Теперь можно проще. Существуют фотографии американского фолк-певца Буди Гатри, на которых его взгляд, выражение глаз напоминают платоновские. Общим у них было не только это. Оба отдавали свой голос тем, кто лишен голоса, оба выступали против ужасающей бедности деревни, Основной темой Гатри были те невзгоды, которые принесли мелким фермерам Техаса, Оклахомы, Северной и Южной Дакоты Великая депрессия и засухи 1930-х в местности, которую стали называть «Миска пыли», Как они потеряли свои заложенные дома, вынуждены были отправиться в путь со своими узлами, вскакивать на товарные поезда или брести пешком, чтобы как-то добраться до Калифорнии, где ожидали найти работу.

Гатри – певец, гитарист и прирожденный импровизатор – умел завладеть вниманием аудитории. Он пел старые песни, пел много новых песен, которые сам написал на старые мелодии, Одна из них называется «Пока! Я рад, что мы познакомились». Эти слова он вложил в уста тысяч людей, которым пришлось отправиться куда глаза глядят из Пампы, города на западе техасской равнины, во время Великой депрессии.

Недавно по радио я слышал запись, где он поет эту песню, припев которой он изменил на «Погоди, погоди! Я рад, что мы познакомились». По крайней мере так мне показалось. Возможно, я ослышался. Неважно. С таким же припевом можно обратиться к предмету любого рисунка, настойчиво требовавшего, чтобы его перенесли на бумагу.

«Погоди, погоди! Я рад, что мы познакомились».

Мелина, моя внучка, спросила, можно ли ей порисовать в блокноте. Я протягиваю его ей, и она садится за стол, сосредоточенно над ним склонившись. Я оставляю ее в этом положении. Позже она показывает мне законченный рисунок.

– Видишь?

– Рассказывай, – говорю я.

– Ты что, не видишь? Два глаза.

– Я думал, это ожерелья.

– Тогда почему их два? Два глаза. Сперва я один нарисовала, а потом пришлось и другой.

Барух, или Бенедикт, Спиноза родился в Амстердаме 24 ноября 1623 года, Его родители, еврейские иммигранты из Португалии, были зажиточными купцами, В нескольких улицах от их дома жил Рембрандт. В Еврейской высшей школе Бенедикт изучал Талмуд, Тору и Ветхий Завет, Он был не по годам развитым, талантливым учеником, но при всем своем таланте не выказывал почтения некоторым из раввинов и подавал дурной пример остальным. Власти пытались заткнуть ему рот, пойти навстречу, предлагали ему стипендию, Он отказался от нее, как отказывался от любых покровительственных предложений всю жизнь. Как-то раз перед зданием синагоги его попытались укокошить – не получилось, Наконец, когда ему исполнилось двадцать четыре года, его вышвырнули вон, отлучили от еврейской общины. Текст херема, наложенного на него синагогой, гласил: «Господь уничтожит его имя под солнцем, за то, что он пал, отсечет его от всех племен Израиля, осыпав всеми небесными проклятиями, какие записаны в книге законов». Следующие двадцать лет, остававшиеся до его ранней смерти в сорокачетырехлетнем возрасте, он читал и думал, давал объяснения и спорил с Декартом, делал записи, осмысливал, писал, вкладывая в это совершенно неиссякаемую энергию, и все-таки его имя, по сути, оставалось неизвестным, Он писал о свободе так, как мало кому удавалось, Он переписывался с учеными, встречался и дискутировал с друзьями. Книги же писал на латыни – языке, который давался ему нелегко. И пока был жив, отказывался их печатать, Он обращался к потомкам, В какой бы город он ни попадал, жилищем ему служили скромные две или три комнаты. Единственным фамильным достоянием, которое он потребовал себе по наследству, была родительская кровать под балдахином. Его живо интересовала оптика. Он рисовал, По слухам, он нарисовал автопортрет, где замаскировал себя в образе неаполитанского рыбака-революционера Мазаньелло, прославившегося, когда Спинозе было пятнадцать, Он курил трубку, Полировал оптические стекла, чтобы заработать на жизнь. И жил среди друзей, которым поддержкой были его спокойствие, его умеренность, его веселый нрав, умение быть нужным и привычка не терять здравого смысла.