Портрет - Пирс Йен - Страница 38
- Предыдущая
- 38/45
- Следующая
А затем третий уровень: смятение и шок, когда вы поглядели на ее набросок этого жалкого натюрморта и поняли, что все ваши инстинкты вас обманули. Она умела РИСОВАТЬ. Несколькими простыми линиями она схватила эти предметы, пригвоздила их и превратила в чудо. Да-да, техника была слабовата, еще не была приобретена сноровка. Но в наброске крылось что-то, чего вы не ожидали увидеть, и оттого на момент онемели. Но когда вы высказали несколько замечаний, она их попросту не услышала. Она изучала то, что сделала, и для чужих мнений времени у нее не было.
Ошибка. Безусловно, ошибка, как я убедился на протяжении лет. Ведь всегда надо выслушивать то, что имеют сказать другие люди. На дельное замечание способен кто угодно, даже критик. Она вас выслушала, но вы ее не убедили, она не уверовала, что вы единственный носитель истины. Привлекательность, способности и глухота к вашим словам. Три основных элемента, которые могли медленно сплавиться во враждебность. Послушайте-ка ветер! Дует вовсю. Еще вина? Чувствуете, что согреваетесь? Немножко расслабились?
Меня часто мучают сожаления: дай я ей совсем другой совет относительно выставки в Ченил или не послушайся она меня. Я жалею, что не посоветовал ей отказаться. Показывай свои работы только отдельным людям, выжди немного, удобный случай снова представится, когда ты будешь совсем готова. Но я этого не сказал, я сказал, что, по-моему, ей следует ухватиться за такой шанс обеими руками. Ведь именно так поступил бы я. Но ведь я-то слушал мнения других людей, подгонял мою работу под то, чего хотели они. Она последовала моему совету, но если бы я на нем не настаивал, она, вероятно, отказалась бы от этого шанса и не подставилась бы под ваш удар.
Вы не нападаете одного удовольствия ради. Следует отдать вам должное: обычно вы не извлекаете радости из публичного демонстрирования своей власти—до тех пор, пока обладаете ею. Вы могли бы написать гнуснейшие отзывы о многих художниках: достаточно жить в Лондоне, и выбор представляется богатейший. Но вы их не пишете. Ваше молчание — само по себе достаточный отзыв. Однако с Эвелин вы поступили вопреки своему характеру. В том, что вы сделали, никакой необходимости не было. Величайший критик страны берет на себя труд смолоть в порошок художницу, практически неизвестную? Зачем расходовать время?
О, получилось в высшей степени эффективно, маленький шедевр. Столько полуправд, скрытых злобных нападок, скрепленных в бесшовное одеяло вежливых инвектив. И с таким юмором! Вы использовали единственное, чего Эвелин действительно боялась. Оказаться мишенью насмешек. «Прискорбно, что жеманствам благовоспитанной барышни теперь открыта возможность выставляться на публичное обозрение, хотя в былые времена они выныривали на поверхность, только когда дамы оставляли мужчин в столовой их портвейну. Возможно, найдется горстка таких, кто принимает посредственность за гениальность, но, увы, этот обозреватель слеп к ее чарам…», «Бывают неудачи абсолютные и неудачи частичные, ведь если кто-то малюет достаточно много, нельзя быть уверенным в исключительной убогости». Как видите, я могу припомнить каждое слово.
А затем — изничтожение картин, такое же исчерпывающее, как то, которое вы учинили над беднягой Андерсоном. С той только разницей, что вы приложили чересчур много усилий, вы переусердствовали, вы пыжились эффектности ради. Ни единая метафора не осталась неудвоенной, ни единая фраза не была сказана просто. Когда вы рвали в клочья Андерсона, ваша речь была сухой, а тут она стала многокрасочной. С ним вы были прямолинейны и говорили ничем не приукрашенными словами. А с Эвелин ни единый литературный прием — а вы мастер их всех — не остался без употребления. Но она была пустопорожней — ваша брань. Ваши заключения не подкреплялись никакими обоснованиями. Вы не доказали ее бездарности, а просто твердили о ней.
Впервые за все годы моего с вами знакомства вы солгали. Вы преступили невидимую, но решающую черту. У меня давно шевелились сомнения в важности, которую вы себе придавали, но прежде назвать вас иначе, чем честным человеком, я не мог бы. Эта статья ввела меня во тьму клеветы и обмана. Последние нити лояльности порвались окончательно и необратимо. Вы утратили свою защитную броню, единственную гарантию против мести — то единственное, что всегда вынуждало меня прощать вас.
Потому что ее картины были хороши. И вы знали, что они хороши, с первой же вашей с ней встречи. Вы пустили в ход всю вашу силу ради бесчестной цели, ради того, чтобы оберечь и продвинуть вас одного и только вас. Вы поставили себя вне закона, не признавая для своей власти никаких ограничений. Вы согрешили против того самого искусства, во имя защиты и укрепления которого вообще существовали. А вы знаете, как я смотрю на грех. И на воздаяние, разумеется. Позвольте налить вам еще стаканчик. Я вижу, что краска возвращается на ваши щеки, как и следует.
И ведь даже вовсе не из-за ее картин, верно? И даже не из-за желания обеспечить полное отсутствие соперничества французам, которых выставили вы. И даже не из-за пренебрежительного отношения к вам. Если бы не подвернулся случай написать отзыв о ее выставке, вы подыскали бы что-нибудь другое. Любую возможность унизить, смешать с грязью, и чем публичнее, тем лучше. Потому что вы были перепуганы, в панике. Вы думали, что одержанная вами триумфальная победа может быть вырвана из вашей хватки, что ваша репутация может погибнуть.
Объяснить вам, почему я так уверен? Да потому, что вы сейчас здесь. Потому, что я написал Данкену письмо с вот этой фразой в нем: «Его неудовольствие утопило очень многих людей». И вы приехали, хотя почти четыре года и не вспоминали о моем существовании.
Должен признаться, я был поставлен в тупик. Провозглашать этику богемы в литературном журнале — это одно, приобщиться к ней самому — совсем другое. Я всегда считал, что ваша аморальность — бумажного сорта и предназначена щекотать салоны, причем не настолько, чтобы это повлияло на ваш статус. Но ведь очень многие люди выходили из скандалов куда более хлестких с репутацией, упроченной еще надежнее. Или суть сводилась к Эстетике? Быть может, суть заключалась в том, что вы были бы и не прочь, чтобы мир узнал, как вы случайно зачали маленькую репродукцию себя самого, но вас остановила мысль о том, кто была мать? Содрогнулись ли вы, вообразив, какое поднимется хихиканье, если станет известно, что у вас была грязненькая комичная интрижка с женщиной такой оглушающей вульгарности?
- Предыдущая
- 38/45
- Следующая
