Дмитрий Самозванец - Пирлинг - Страница 71
- Предыдущая
- 71/87
- Следующая
Это событие было чревато весьма серьезными последствиями. Между прочим, краковский нунций был убежден, что все было заранее подстроено хитрым Мнишеком. Король был того же мнения. По крайней мере, в декабре 1608 года он следующим образом объяснял Рангони намерения Сандомирского воеводы. «Мнишек остается при Дмитрии, чтобы придать ему больше весу, — заметил король, — он хочет женить его на своей дочери, как только новому претенденту удастся достигнуть престола. Присяга, принесенная когда-то Марине народом, должна облегчить выполнение этого плана». С другой стороны, подлинность известного письма Дмитрия II к Мнишеку от 22 августа 1608 года вызывает решительные сомнения у историков. Вот почему все они в один голос обвиняют воеводу в том, что он сам содействовал похищению Марины Тушинским Вором. Как бы то ни было, если даже со стороны Мнишека и допущены были некоторые ошибки, он, во всяком случае, искупил их своим возвращением в Польшу. В речи, произнесенной в заседании сейма в 1611 году, он более или менее удовлетворительно объяснил свои мотивы. Речь эта говорилась в присутствии короля. Конечно, Сигизмунду очень легко было внести поправки в заявления оратора и, если нужно, изобличить его во лжи. Однако, по своему обыкновению, король предпочел не вмешиваться: пусть сенаторы сами разбираются в своих спорах.
Те же сомнения возникают и относительно Марины. Была ли она только жертвой? Сама ли обрекла себя на жизнь, полную превратностей? По собственной ли воле делила дочь магната свое ложе с самозванцем? Или же, может быть, ее принудили к этому угрозами или насилием? Эта бурная эпоха в жизни Марины более всего покрыта тайной. Свидетелем первой встречи ее с Тушинским Вором был Ян Сапега. Он вынес из этой сцены самое тяжелое впечатление. По его словам, бывшая царица крайне холодно приняла нового претендента. Один из слуг Олесницкого после возвращения из Тушина рассказывал об этом же свидании, приводя самые драматичные подробности. Он изображал, как Марина, оскорбленная в своем женском достоинстве, движимая непреодолимым отвращением к самозванцу, схватила нож. Занеся его над своей грудью, она в отчаянии кричала раздирающим голосом: «Лучше смерть!..» Впрочем, Мартин Стадницкий ничего не говорит об этом благородном, хотя и слишком недолгом сопротивлении Марины; он ничего не знает о том, чтобы в груди ее гордость боролась с отчаянием. Вообще, этот царедворец забывает о прежней своей угодливости. Почти без всяких доказательств он утверждает, что во всем своем позоре виновата сама же Марина. Она первая начала отношения с Тушиным. Она же условилась с ним о месте засады… После этого, переодетая гусаром, она бросилась в объятия Дмитрия. Пусть все это — вымысел; во всяком случае, нельзя отказать ему в известном романтизме.
Как бы то ни было, остается несомненным, что Марине пришлось пережить жестокий кризис. После него она совершенно преобразилась. Ее называют любовницей Вора. Едва ли вполне справедлив столь категоричный приговор. В сущности, и Марина, и Лжедмитрий II были совершенно свободны. Канонические правила не ставили их союзу никаких преград. Наконец, при Марине находился бернардинец отец Антоний. В качестве духовника бывшей царицы, располагая широкой властью запрещать и разрешать, он мог, конечно, благословить ее союз с Дмитрием II. Впрочем, в глазах некоторых судей законный брак бывшей царицы с Тушинским Вором еще больше отягощает ее вину; с точки зрения самой Марины, это было, пожалуй, непоследовательностью… Но мы сказали уже, что дочь Мнишека была совершенно неузнаваема. По-видимому, несчастья ничему ее не научили. Превратности судьбы лишь нарушили ее душевное равновесие. В одиночестве и изгнании ее страстность обратилась в экзальтацию. Марина вся ушла в свои переживания. Но в себе самой она обрела могучую силу сопротивления. Поэтому, когда новым капризом судьбы или же собственным порывом она опять была брошена в вихрь событий, она не уклонилась от выпавшей ей роли: напротив, она приняла ее смысл, рискуя погубить себя навеки. Прежде она была воплощенной покорностью по отношению к своим родителям и дяде, кардиналу Мацейовскому; как известно, он должен был стать ее советником и руководителем. Теперь Марина решительно противится отцу; ничто не может сломить ее упрямой воли. В январе 1609 года воевода расстался с дочерью. Он уехал из Тушина, даже не благословив Марину. Что произошло между бывшей царицей и ее отцом? Никто не знает этого. Некоторое время спустя бедная Марина написала сандомирскому воеводе письмо. Она просила у него прощения; она каялась в своей вине перед ним… Но и здесь к чувствам дочери примешивалось неистребимое легкомыслие женщины: обещая исправиться, Марина просит отца прислать ей черного бархата на платье. Так странно, так причудливо сочетались в этом сердце противоположные влечения! И все-таки привязанность к семье пережила в душе Марины всяческие разочарования. Это ясно из писем несчастной женщины, относящихся к 1609 году. Впрочем, так же цепко держалась Марина и за иллюзию своего царственного величия. Она писала краковскому нунцию в таком тоне, как будто бы еще находилась в Кремлевском дворце; казалось, она все еще собирается осуществить те великие планы, которые намечались когда-то до ее отъезда из Польши. Еще в 1609 году самборские бернардинцы украшают жертвенник своей церкви серебряными светильниками, присланными царицей (Czarowa) Мариной. Сам воевода Мнишек в разлуке с дочерью хранил к ней горячую отеческую любовь. На сейме 1611 года он подвергся жестоким нападкам со стороны членов собрания. Они обвиняли старого воеводу в честолюбии и эгоизме. Отвечая им, он говорил, как отец, болеющий душой за свое дитя. По его словам, ему самому нужно немногое. Он хотел, чтобы Марина пала к ногам своего короля. Взамен московской короны, которую она повергла бы к стопам своего государя, она охотно приняла бы какую-нибудь область в пределах родной Польши; после этого она снова вернулась бы к мирной частной жизни. В Тушине воевода будто бы не изменил долгу совести: он сорвал личину с вора-самозванца. Но дочь не последовала его советам. После возвращения в Польшу он тем не менее поддерживал с ней переписку. Но кто же осмелится упрекнуть его за это? В заключение, воевода горестно сетовал о доле Марины, которой он хотел пожертвовать ради блага родины… Неужели отчизна забудет свою несчастную дочь? К сожалению, до нас не дошло письмо воеводы к Марине. Что касается посланий Лжедмитрия II к сандомирскому воеводе, то они живо воскрешают перед нами образ авантюриста, который старается каким угодно путем достигнуть трона. Он щедро сыплет обещаниями денежных наград и земельных пожалований, хотя в руках у него еще нет ничего.
Что касается Рима, то сведения о Лжедмитрии II дошли сюда лишь со значительным опозданием. Кардинал Боргезе получал самые разноречивые сообщения. Он не знал, чему верить. Во всяком случае, ему все еще хотелось надеяться, что царевич Дмитрий рано или поздно вновь появится на сцене; разумеется, он докажет, что пережитые испытания сумели научить его многому; тогда с новым жаром он примется за свое дело. Как многого можно ожидать от кающегося неофита! В этом смысле кардинал писал Рангони, а после отъезда его из Кракова и новому нунцию. По-видимому, по большей части тон этой переписке давали донесения обоих уполномоченных римской курии. И тот, и другой нунций, несомненно, находились под воздействием самых противоположных слухов.
В конце 1606 года по Австрии проезжал новый нунций, Симонетта, направляясь к месту своего назначения, в Краков. Дорогой он узнал, что Дмитрий благополучно избег смерти и готовился нанести своим врагам неожиданный удар. Миновал почти год пребывания нунция в Кракове: однако сведения, полученные им, ничем не подтверждались. Напротив, порой до Симонетта доходили совсем иные слухи. В октябре 1607 года король получил письмо из Москвы от Олесницкого. Посол заверял Сигизмунда, что Дмитрий жив. Это произвело в Кракове известное впечатление. Но не прошло и месяца, как настроение опять стало изменяться: большинство, по-видимому, проникалось убеждением, что, вероятнее всего, Дмитрий погиб 25 ноября. Симонетта вновь пересматривает данные за и против смерти царя. Он убеждается, что они, положительно, уравновешивают друг друга. Тогда он слагает с себя всякую ответственность в этом вопросе. «Дай Бог, чтобы Дмитрий был жив, — пишет он, — но мне кажется, что этот слух имеет под собой недостаточно твердую почву».
- Предыдущая
- 71/87
- Следующая
