Меч Вседержителя - Петухов Юрий Дмитриевич - Страница 39

• Предыдущая
• 39/111
• Следующая

Крежень приторно улыбнулся, растягивая толстые губы, изуродованные шрамом. Закивал.

– Нет, ты меня не понял, – заключил Цай.

И отвернулся.

В эту минуту в отсек вползала студенистая гадина, козел-надзиратель, хозяин сгустка или черт его знает кто, Цай так и не разобрался. Он знал только, что на станции эта гадина единственная, других нет. И знал, что Седой по четыре часа в сутки просиживает в соседнем отсеке с этой гадиной. А еще он знал, что она… что она не совсем то на самом деле, чем может показаться, и нечего смотреть на эти змеящиеся полупрозрачные щупальца, на содрогающееся в судорогах брюхо, на вислую морду с хоботом. Тут другое, совсем другое! И он с этим… Цай ощутил, что пора. Цай созрел. Они не знали, что он нутром чует силовые линии черных полей, что он видит их и что он знает, когда гадина проползает в пустоте между ними, когда она не защищена оттуда. Вот сейчас она подползет к плахе, еще немного…

Пора!

Цай резко развернулся к Седому и молниеносным ударом в солнечное сплетение отключил двуногого холуя. Он бил одним лишь своим уродливым скрюченным костистым пальцем. После такого удара не все приходили в себя.

Крежень сполз по стенке вниз, разинул рот, но глаз не закрыл. Он умирал от боли, задыхался, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но он все видел. Маленький уродец рысью бросился на студенистого. Это был натиск не человека, но зверя. Десять щупальцев вскинулись вверх, обвили наглеца. Но было поздно: карлик всеми своими когтями, а заодно и зубами впился в полупрозрачную голову гадины, в выпуклый затылок – он в считанные секунды разорвал ее, выхватил что-то маленькое, извивающееся. И отпрыгнул назад. Огромные и мощные щупальца не помешали ему, они обвисли тряпками, перерубленными канатами.

– А вот теперь ты поймешь. Седой! – злобно прорычал Цай ван Дау.

Он был вне себя, он весь трясся, отвратительное лицо его заливала, залепляла омерзительная жижа, будто кто-то с размаху ударил его большой медузой. Зубы у карлика выбивали дробь, ноги дрожали. Чувствовалось, что этот отчаянный прыжок дался ему чудовищным усилием над собой. И все же больные и кровавые глаза его сияли, лучились, несказанной радостью, счастьем.

В корявой трехпалой руке, сжимая когтями тонкое желтое тельце, Цай держал червя с круглой прозрачной головкой и красными злобными глазенками. Он пытался раздавить его, но ничего не получалось, червь не поддавался.

И тогда Цай ван Дау, наследный император и рецидивист, сунул его себе в рот. Острые желтые зубы сомкнулись, захрустели, заскрипели, посыпались крошащимися обломками с губ. Из раны на лбу вытекла струйка густой черной жижи. Глаза вылезли из орбит, налились кровью еще сильнее. Он даже присел от напряжения… и вдруг с хрипом, со стоном, с животным воплем облегчения выплюнул себе под ноги, прямо на серый пластик пола откушенную, передавленную головку с вытекшими глазами-клюквинами. Выплюнул, поглядел на нее полминуты и с яростью ударил по ней каблуком. Он сделал то, чего не могло сделать живое существо, чего не смог бы сделать обычный землянин – он убил червя, выдранного из мозга еще недавно всесильной гадины. Убил!

И молча уставился на Седого.

– Понял?!

Говард Буковски молчал. Он знал, что обречен. Он мог дурить и водить за нос своих соплеменников. С этим уродом так не получится, нечего и пытаться. Все! Можно позабыть про воплощение…

Карлик Цай медленно подошел к сидящему возле стены Седому. Еще минуту назад у него было страстное желание бить этого негодяя, подонка, выродка, терзать его, наслаждаясь стонами, воплями, визгами. Теперь все куда-то под-евалось, пропали все желания, утихли страсти. И осталось ясное и четкое, даже холодное какое-то понимание, что надо выполнить дело до конца, надо.

– Ну, что. Игрок? – тихо спросил он. – Кончилась игра?

Крежень сделал отчаянную попытку встать: засучил ногами, заелозил расползающимися руками по полу, выпучил полубезумные глаза, подбородок его затрясся еще сильнее, губа обвисла, слюни потекли вниз. Но он ничего не мог сказать.

– Кончилась! – поставил точку Цай. – И ты проиграл. Он подошел к плахе, оборвал длинный конец какого-то черного провода, неторопливо смастерил петлю. Потом вернулся к Седому сунул ему в карман свою корявую руку, вытащил заветное зеркальце, поднес вплотную к лицу владельца.

– Поглядись-ка напоследок, поглядись! Ты ведь любил разглядывать себя! – он ткнул гладкой и холодной поверхностью прямо в нос Седому. Потом отвел руку. И спросил вкрадчиво: – Поглядись, подумай и скажи, что ты там видишь?

На какой-то миг Крежень замер, будто поддавшись гипнозу слов карлика, вглядываясь в свое отекшее, обвисшее лицо, искаженное гримасой животного страха. Но он ничего не смог ответить.

И тогда сказал сам Цай ван Дау:

– Ты видишь там дерьмо. Самое настоящее дерьмо! Ты называл меня уродом… Ну-ка, погляди, кто из нас уродливее?! – Цай улыбнулся, обнажая осколки зубов. – Да, Крежень, ты зажился. Тебя надо было придавить сразу, после Урага. А тебя простили, взяли грех на душу. Но это ничего… это поправимо.

Резким движением он перекинул конец провода через верхний выступ плахи. Потом набросил петлю на трясущуюся шею, затянул.

Седой, он же Крежень, он же Говард-Иегуда бен Буков-ски за последние месяцы разъелся, и Цаю потребовалось немалых усилий, чтобы подтянуть его до нужной высоты. Дергался Крежень недолго, и как только затих, из штанин его потекли вниз зловонные струйки.

Цай ван Дау отступил на несколько шагов, всмотрелся в гнусную и жалкую после смерти рожу иуды. Как все просто! И не надо никаких следствий, не надо защитников и обвинителей, не надо судей. Надо делать все своевременно и без волокиты. Надо было! Теперь уже поздно, теперь некому это делать и не для кого.

И он подошел к овальному выпирающему люку, за которым никогда еще не был.

– Ну вот, – Светлана улыбнулась, прижалась губами к его плечу. Оно было горячим, шершавым и чуть влажным от выступавшего сладкого пота. – А они все говорили – мертвый, мертвый… А ты у меня живой.

Иван поцеловал ее в губы. Ничего не ответил.

Они лежали в нише под стойкой-полуколонной, лежали прямо на полу, на ворохе собственных одеяний, смятых и растрепанных. Рука Ивана все еще продолжала скользить по ее упругому и податливому телу, лаская груди, бедра, тонкую шею с чуть подрагивающей на ней жилкой. Он был счастлив тем обыденным и неприхотливым счастьем, что затмевает все прочее – уже прошедшее и еще предстоящее. Сколько времени они не лежали вот так, прижавшись друг к другу, сливаясь в одно целое – месяц, два… а может, год? Он переставал ощущать время. Он учился не спешить. Не спешить, потому что главное всегда проходит в спешке, проходит мимо, чтобы уже не вернуться.

Где-то за переборками, совсем рядом с рубкой лежали сейчас и спали Иннокентий Булыгин, оборотень Хар и изможденный беглец из ада Глеб Сизов. Они не выставляли караульных и дозорных, вахтенных и часовых. Корабль не даст их в обиду, а если и даст, то они ничем не смогут помочь себе. Сегодня была тихая ночь. Странная ночь, когда уже не было ни у одного сил не спать. И когда каждый страшился заснуть.

– Знаешь, Иван, – зашептала она на ухо, – по утрам я боюсь просыпаться. Это странно и глупо, но это так… знаешь, мозг просыпается, а глаза открыть страшно – вот откроешь, а вокруг белый туман, вокруг Осевое, и будто все, что случилось тут, это сон, будто я и не выходила оттуда, и нет никакой Земли, нет тебя, ничего нет, только призраки. А потом глаза открываются… и сразу приходит память: рогатые, трехглазые, бойня, черная мертвая Земля. И игла в сердце – лучше бы вообще не просыпаться! лучше бы в тумане! в Осевом! где угодно! Бежим отсюда, Иван! Бежим, куда глаза глядят!

– Успокойся, любимая, – Иван прижал ее голову к своей груди, огладил плечи, спину. – От себя не убежишь. Вот сидела бы спокойно на «Ратнике», плыла бы сейчас где-нибудь далеко-далеко отсюда, в покое и тиши, в мире и благодати… а старенький адмирал-дедушка тешил бы тебя звездными байками, и спала бы ты там спокойно, тихим сном младенческим… – пред глазами у Ивана вспыхнуло вдруг тысячами солнц раскаленное марево, океан огня. И пропало мимолетным видением. Он тяжело вздохнул, что-то там случилось с флагманом Второго Звездного. Что?! С ними со всеми что-то случилось. А бежать, действительно, некуда. – Поцелуй меня! – попросил он. И после того, как она выпустила его губы из своих, добавил: – Постарайся уснуть. И ничего не бойся. Мы не одни…

• Предыдущая
• 39/111
• Следующая