Ангел Возмездия - Петухов Юрий Дмитриевич - Страница 37

• Предыдущая
• 37/82
• Следующая

Иван начинал приходить в себя. Он вообще обладал способностью почти мгновенно восстанавливать утраченные силы, этому не только обучили в Школе, это было его врожденным свойством, наверное, благодаря этому он смог попасть в Дальний Поиск, не только попасть, но и удержаться в нем. И все-таки чудовищное напряжение давало знать о себе.

Иван, опираясь на руки, привстал сначала на колени, огляделся. Никакого сада с деревьями и ручейками не было и в помине. Он находился посреди огромного зала, выложенного светлыми мраморными плитами. Потолок в зале был низкий и черный. Его поддерживало множество круглых колонн, стоявших по периметру.

Иван уставился в этот черный потолок. В голове его не укладывалось все происходящее. Даже если сад был ярусом выше, над залом, над его потолком, то как он, Иван, мог пролететь это расстояние – от потолка до пола – и ничего не увидать! Нет, это походило на бред!

Иван встал на ноги. Подтянул цепь, ухватился левой рукой за ушко гири. Всмотрелся в дальний, торцевой конец зала. И обомлел! То, что поначалу показалось ему чем-то навроде какой-то сумбурно и безвкусно раскрашенной статуи-куклы на постаменте, было живым, невероятно уродливым существом, сидевшим на сказочно величественном узорчатом троне посреди большой полукруглой ниши. Иван застыл в изумлении.

Громовой голос прозвучал внезапно и будто бы со всех сторон:

– Ну что, жалкий червь, радуешься, что выполз наверх?!

Горло перехватило, и Иван не смог ответить. Он сделать пять шагов вперед. Вгляделся. Существо, сидевшее на троне, заметно отличалось от остальных негуманоидов. Его голый шишкастый череп увенчивали два массивных коротких рога, чуть загнутых, витых. Три круглых глаза смотрели, не мигая, злобно и высокомерно. Четырехдырчатый нос был шире, выпуклей, чем у тех, кого Иван встречал прежде. И пряма из-под носа, из-под брыластых щек, без всякого намека на рот, подбородок и вообще нижнюю челюсть, свисал ряд клыко-жвал разной длины. Жвалы поблескивали, подрагивали при каждом слове. Острые плечи поднимались к мочкам звериных, рысьих ушей. Две пары рук лежали на подлокотниках – нижние, вцепившись в круглые набалдашники, верхние, сжимая длинный и короткий жезлы, поигрывая ими. Растопыренные кривые ноги, которые скорее можно было назвать лапами ящера, упирались в подножие трона, когтями царапали блестящую поверхность.

До четырехрукого было метров двадцать пять. Иван стоял и прикидывал, за сколько прыжков он сможет добраться к трону и придушить это напыщенное страшилище. Расчет получался верным. Но Иван знал, что дальше расчета дело пойдет – он всегда пропускал самый важный, самый нужный момент, всегда предоставляя право выбора противнику. И поделать с таким свойством своего характера ничего не мог.

– Где я нахожусь? – спросил он дрогнувшим голосом.

Четырехрукий заскрежетал – и надолго. Его прямо-таки распирало от смеха. Обрюзгшее тело содрогалось, голова тряслась, плечи ходуном ходили, когти на нижних лапах сжимались и разжимались, не касаясь поверхности пьедестала, казалось, что рогатый уродец вот-вот лопнет… Лишь руки его недвижно лежали на подлокотниках.

Наконец он успокоился. И объявил с невиданным апломбом:

– Гнусный и жалкий червь, ничтожная амеба, мы понимаем, что при твоем скудоумии ты не сможешь осознать и прочувствовать, где находишься. Но скажем, ибо велики и благодушны даже с ползающим во прахе слизнем…

– Не слишком ли много эпитетов?! – грубо вставил Иван.

Но голос разросся почти до грома, заглушил его возмущение.

– Ты находишься в пределах непостижимой твоему уму Системы, на Хархане-А! Что, слизняк, ты понял?! Ничего ты не понял. И не поймешь! Ибо видимое тобой – лишь часть существующего, а существующее вне тебя – лишь часть Сущего! И мозг твой объемом и способностями равен предмозжечку обитателя Системы. Не тщись понять ее, амеба! Потуги твои бесцельны и бессмысленны. Одно лишь продлило миг твоего гнусного и ничтожного существования, одно!

Иван подошел еще на два шага к трону. Спросил:

– И что же именно?

Двурогий начал было захлебываться скрежетом. Но тут же стих, словно поперхнулся. И ответил надменно, раздуваясь до невозможности, воспаряя над троном:

– Ты оказался в Системе в сто двадцать третий год восемь тысяч пятьсот восемьдесят шестого тысячелетия Эры Предначертаний, понял подлый мозгляк?!

Иван не стал реагировать на очередное унизительное прозвище. Хотя надо было бы уродцу преподать урок вежливости. Он вставил:

– Ну и что?

– А то, амеба, что этот год завершает тринадцатитысячелетний цикл Воздания Добродетелям и зовется он годом Всеобщих Лобызаний и Братской Любви!

– Не ощутил на себе лобызаний, – признался Иван, – да и любовь какая-то странная!

– Неблагодарный червь! – в грохочущем голосе четырехрукого послышались нотки негодования, словно его лично обидели. – Неучтивая мразь! В другое время ты был бы предан длительнейшим мучениям и по истечении их умерщвлен! А в этот благостный год, в месяц цветения камней, ты удаляешься от жалкого конца. Благодари же, слизняк, и восхваляй благодетелей своих за оказанное тебе добро!

– У нас несколько разные понятия о добре, – ответил Иван.

Он примеривал к руке шар на цепи. Думал, успеет ли подбежать к четырехрукому, вспрыгнуть на пьедестал и закатить этой высокомерной гадине чугунной чушкой промеж рогов. Впрочем, дальше прикидок дело опять-таки не шло.

Ивану что-то не нравилось на Хархане-А, он вполне бы обошелся без всеобщих лобызаний и братской любви, какой бы там ни был год на местном календаре, даже если в этот год и в этот месяц и на самом деле цветут камни.

Могуч был сидящий на троне. Могуч и страшен. Теперь-то Иван видел, что это вовсе не раскрашенная кукла, не увешанный драгоценностями манекен, а владыка, властитель. И все, лежащее, висящее, стоящее вокруг трона подчеркивало силу и величие восседающего на нем. Все будто кричало, вопияло – пади ниц, презренный, устрашись и распластайся, смирись и безропотно ожидай решения участи своей!

У подножия трона, по бокам от него, да и позади, наверное, грудами, пирамидами лежали какие-то полупрозрачные шары. Иван на них поначалу и внимания не обратил – лежат себе и лежат, значит, так надо. Но чем ближе он подходил, тем все более уверялся в догадке – внутри шаров были заключены головы… он не мог еще разобрать – двуглазые или трехглазые – но точно, головы разумных существ, или людей, или обитателей системы, харханановцев.

Двурогий заметил его взгляд, растерянность. И провозгласил почти добродушно:

– Не трепещи, червь, твоя безмозглая голова не удостоится такой чести! Там заключены вельможи и сановники, лица влиятельные и мудрые. Нам иногда бывает приятно взглянуть на них, вспомнить деяния их, взгрустнуть и расслабиться. Созерцание же твоего уродства может лишь прогнать аппетит и вызвать раздражение.

– И на том спасибо, – ответил Иван. И тут же перешел в атаку: – И все-таки, о мудрейший, видящий то, чего не видят амебы, черви, слизняки и прочие твари, ответь, зачем меня здесь удерживают и что от меня хотят, кому я нужен?

Ответ был прост.

– Никому не нужен! Ничего не хотят! Никто не удерживает! У тебя болезненное самомнение, ничтожный, тебя здесь просто терпят. И не более того!

Ивану припомнилось, как его бросали в подземелье, подвешивали за ноги… Хорошенькое терпение, нечего сказать! Но он не стал накалять обстановки.

– Так в чем же дело, – произнес он почти смиренно, – не стоит утруждаться, зачем терпеть такого-то червя? Отправьте его восвояси и дело с концом!

Двурогий подтянул лапы, скрестил их под собой. Подался вперед, вперив в Ивана черные бесстрастные глазища.

– Ты глуп, безнадежно глуп, слизняк! – произнес он медленно и разборчиво, словно пытаясь объяснить что-то бестолковому ученику. – Ну, представь себе – в великолепный, бескрайний и многолюдный зал собраний залетел жалкий комаришка. Он мерзостен, пакостен, гадостен, он вызывает легкое раздражение, если попадается на глаза кому-то… Но даже этот комаришка не настолько туп, чтобы думать, вот сейчас все повскакивают со своих мест, начнут гоняться за ним, бегать, стараться прихлопнуть его или выпроводить, нет, он – и то соображает, что ради него пошевельнется лишь тот, кому он слишком будет досаждать. Понимаешь разницу между этим безмозглым существом и тобой?! Ты на порядок безмозглее – вот и вся разница! Да на два порядка самонадеяннее! Мы не можем даже жалеть тебя, ибо ты не достоин жалости, как недостойна ее амеба, гибнущая под пяткой.

• Предыдущая
• 37/82
• Следующая