В погоне за рассветом - Дженнингс Гэри - Страница 3

• Предыдущая
• 3/187
• Следующая

Были ли у нас причины считать монголов чудовищами? И так ли уж они в действительности отличались от обычных людей? Монголы превосходили простых людей в умении убивать и физической мощи. При этом из-за своей свирепости и жажды крови они стояли ниже цивилизованных людей. Даже их повседневная пища, как было известно, включала в себя сырое мясо и кислое кобылье молоко. Также рассказывали, что, когда монгольская армия начинает голодать, ее военачальники не колеблясь отдают приказ убить каждого десятого, разрезать несчастных на куски и использовать их в качестве пищи для остальных. Говорили, что кожаные доспехи монголов прикрывают только их грудь, а не спину: так делалось для того, чтобы воин, испугавшись, не мог повернуть назад и бежать от противника. А еще ходили слухи, что якобы монголы полировали свои кожаные доспехи жиром, который получали, вываривая людей. Обо всем этом в Венеции знали; горожане повторяли и пересказывали подобные домыслы, понижая голос от ужаса, — между прочим, некоторые вещи были правдой.

Как я уже говорил, когда мой отец уехал, мне едва исполнилось пять лет, но я уже в полной мере наслушался всех тех дикостей, которые доходили до нас с Востока, и был прекрасно знаком с угрозой: «Вот придут монголы и заберут тебя! Орда забирает таких непослушных ребятишек!» Все свое детство я слышал это, у нас в Венеции так пугали всех мальчиков: «Вот орда заберет тебя, если ты полностью не съешь свой ужин. Если не пойдешь немедленно спать. Если не высморкаешься». В те времена матери и няньки постоянно упоминали про орду, тогда как раньше непослушным детям они грозили: «Вот придет за тобой орко и заберет тебя!»

Орко — это демон-великан, которого матери и няньки в Венеции испокон веку призывали на помощь, так что им было нетрудно заменить его словом «орда». Монгольская орда, несомненно, представляла собой реальную угрозу, монголы были настоящими чудовищами: нашим женщинам, когда они говорили о них, не было нужды притворяться, в голосе их звучал неподдельный страх. По правде говоря, едва ли венецианки сами толком понимали значение этого слова, и потому они боялись орды не меньше детей. Скорее всего, название «орда» происходило от монгольского слова «юрта», первоначально означавшего большой шатер военачальника в монгольском лагере. А впоследствии его слегка видоизменили, приспособив на свой манер в европейских языках, чтобы выразить, что же европейцы думают о монголах: те представлялись им марширующей толпой, огромной массой, неудержимой стаей — словом, ордой.

Однако я не слишком долго слышал от матери эту угрозу. Решив, что отец мой наверняка умер, она совсем пала духом и начала слабеть. Когда мне исполнилось семь лет, матушка умерла. У меня сохранилось о ней лишь одно отчетливое воспоминание — о событии, которое произошло за несколько месяцев до ее смерти. Прежде чем слечь и никогда уже больше не подняться, матушка в последний раз рискнула выйти за ворота нашего палаццо, чтобы записать меня в школу. И хотя это произошло давно, еще в прошлом столетии, почти шестьдесят лет тому назад, я очень отчетливо помню тот день.

В то время мы жили в маленьком палаццо на городской confino[5] Сан-Феличе. В половине первого мы с матерью вышли из дверей нашего дома на булыжную мостовую улицы, которая тянулась вдоль канала. Наш старый лодочник, черный раб-нубиец Микеле, ожидал хозяев в лодке, пришвартованной к полосатому столбику. Лодка по этому случаю была натерта воском и сияла всеми цветами. Мы с матерью сели в нее и устроились под тентом. По такому случаю я был одет в нарядное платье — тунику из коричневого шелка и, насколько я помню, в чулки с кожаными подошвами.

Старый Микеле повел лодку по узкому каналу Сан-Феличе, выкрикивая что-то вроде: «Che zentilomo!» и «Dasseno, xestu, messer Marco?» — что означало: «Ну прямо благородный господин!» и «Неужели это и правда вы, мессир Марко?» Столь непривычное восхищение заставило меня ощущать гордость и неловкость одновременно. Микеле не переставал восклицать, пока не свернул в Большой канал, где напряженное передвижение лодок отвлекло его внимание.

Это был один из лучших дней, какие только выдаются в Венеции. Светило солнце, но его лучи были не резкие, а какие-то рассеянные. Не было никакой дымки над морем или берегом, а солнечный свет выглядел слегка тусклым. Казалось, что солнце убавило свою яркость: так сияют свечи в хрустальных подсвечниках. Каждый, кто побывал в Венеции, знает такой свет: как если бы растолкли в порошок жемчуг — бледно-розовые и бледно-голубые жемчужины. Этот порошок такой тонкий, что его частицы висят в воздухе, не застилая свет, а отражая и смягчая его одновременно. Свет льется не только с небес. Он отражается от воды каналов, образует пятна, медальоны, блестки жемчужного света, танцующие на стенах из старого дерева и камня, смягчая их грубость и делая волшебными. В тот день свет был нежным, словно цветок персика.

Наша лодка скользнула под мост Риалто на Большом канале — старый низкий понтонный мост со смещенным центром; тогда его еще не переделали в разводной с пролетами. После этого мы проплыли мимо Эрбариа, нашего рынка. Молодые люди после ночи возлияний ранним утром, покачиваясь, шли сюда, чтобы освежить свои головы ароматом цветов, лекарственных растений или фруктов. Затем мы свернули и попали в узкий канал. Немного проплыв по нему, мы пристали к площади Святого Теодора. Вокруг нее располагались городские начальные школы, и в этот час свободное пространство перед ними было заполнено мальчиками всех возрастов, которые играли, бегали и дрались в ожидании, когда начнутся занятия.

Мать представила меня школьному maistro[6], вручив ему также все документы, относящиеся к моему рождению и регистрации в Libro d’Oro («Золотой книге») — так в Венецианской республике именовался свод записей обо всех благородных семействах. Оказалось, что на брата Варисто, очень дородного и грозного мужчину в пышном одеянии, мои документы не произвели впечатления. Он посмотрел на них и фыркнул: «Brate!», что было не очень-то вежливым словом, означающим «славянин» или «далматинец». Моя матушка пережила этот удар, как истинно благородная дама. Она тяжело вздохнула и пробормотала:

— Venezian nato e spua[7].

— Возможно, это и венецианское отродье, — прогрохотал монах. — Однако покуда еще не венецианский воспитанник. И не станет им, пока не научится в школе всем премудростям и не познает суровости школьной дисциплины.

Он взял гусиное перо и почесал его кончиком свою блестевшую на солнце тонзуру (я подозреваю, что он сделал это для того, чтобы смазать перо), после чего макнул его в чернильницу и открыл огромную книгу.

— Дата конфирмации? — потребовал он. — Когда впервые причастился в церкви?

Моя матушка сообщила ему эти сведения и добавила с некоторой долей надменности, что мне не было позволено, как большинству детей, позабыть катехизис сразу после конфирмации, но что я до сих пор могу прочесть его и Священное Писание и перечислить по памяти заповеди, а также прочесть наизусть «Отче наш». Maistro слегка поворчал, но сделал дополнительную запись в своей большой книге. Моя матушка продолжила задавать ему вопросы: о школьной программе, экзаменах, наградах за достижения и наказаниях за нерадивость…

Все матери, впервые приводя своих детей в школу, как я полагаю, испытывают не только определенную гордость, но также в равной степени беспокойство и даже печаль. Ведь они отдают своих сыновей в таинственный мир, куда им самим дорога заказана. Ни одна женщина, если только она не предназначена в Христовы невесты, никогда не получит и малой толики правильного школьного образования. Таким образом, ее сын, едва научившись писать свое имя, делает огромный скачок вперед, так что родительница уже больше никогда не сможет догнать его.

Брат Варисто терпеливо рассказывал моей матери, что меня обучат правильному использованию родного венецианского наречия, а также французского языка для ведения торговых дел, что я научусь читать, писать и считать, изучу элементарную латынь по «Timen» Донаделло, освою основы истории и космографии по «Книге об Александре» Калистена и религию по библейским историям. Однако матушка продолжала упорствовать в своих вопросах, так что монах наконец произнес голосом, полным одновременно сочувствия и раздражения:

• Предыдущая
• 3/187
• Следующая