Тропа к Чехову - Громов Михаил Петрович - Страница 1

• 1/101
• Следующая

Заслоненный монументальными романами своих великих предшественников – Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, – А. П. Чехов долгое время казался писателем камерным и, в сущности, не таким уж большим. В юности его крошечные сценки и юмористические рассказы печатались в так называемой малой прессе, в юмористических журналах, а эти издания никто в России всерьез не принимал. Писал он ярко, свежо и смешно – такие вещи, например, как «Хирургия», «Живая хронология», «Неосторожность», «Налим», «Сапоги», «Лошадиная фамилия», вошли в золотой фонд нашей литературы, но тогда и смех ставился ему в укор: если смешно, так уж, наверное, несерьезно. А нужно было писать серьезно. «Вам хорошо теперь писать рассказы, – сказал Чехов И. А. Бунину незадолго до своей смерти, – все к этому привыкли, а это я пробил дорогу к маленькому рассказу, меня еще как за это ругали… Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться…»[1]

И позднее, когда выходили в свет «Степь», «Черный монах», «Анна на шее», «Дом с мезонином», «Дама с собачкой» – все, что в наши дни с таким успехом ставится на театральной сцене, на телевидении и в кино, – Чехов оставался автором очередного рассказа, очередного небольшого сборника, словно бы специально рассчитанного на занятого и нетерпеливого читателя, – «Пестрые рассказы», «Хмурые люди», «В сумерках», «Детвора»… Полторы-две сотни страничек, редко больше; это смущало людей, привыкших к долгому, созерцательному чтению, к великим пространствам русского романа, где было такое множество героев, такое обилие трудных общественных вопросов и проблем.

«Уж очень коротко пишешь, ей-богу. Не говорю уже, как редко! Ведь это хвостик, этюд. И так читать почти нечего, а тут набредешь на что-нибудь живое, чуть разлакомишься – хлоп, конец», – писал Чехову артист и режиссер Малого театра А. И. Сумбатов (Южин) 24 августа 1898 года, прочитав «Человека в футляре» – рассказ, который в наше время едва ли кому-нибудь покажется коротким. Так постепенно, от одного чеховского рассказа к другому, менялся читательский вкус…

Первое собрание сочинений Чехова, в котором не было и половины того, что он написал за свою жизнь (вышло в книгоиздательстве А. Ф. Маркса в 1899–1902 годах), удивило современников своим, как писали тогда, неожиданно и невероятно большим объемом – в нем было десять полновесных томов. Позднее, в 1912–1916 годах, сестра писателя издала его письма – тоже не многим более половины эпистолярного наследия Чехова, но все же целых шесть томов, до пятисот страниц в каждом. Стало выясняться, что в полном объеме собрания своих сочинений Чехов – писатель далеко не камерный и не маленький: он равен Достоевскому и Тургеневу, значительно превышает Гончарова, Лескова, Писемского и уступает только Л. Толстому, равных которому в нашей литературе нет.

Современное Полное собрание сочинений и писем Чехова – это тридцать томов, в которых собрано около шестисот рассказов и повестей, шестнадцать пьес, четыре с половиной тысячи писем. Академический тридцатитомник оказался самым многотиражным из всех научных изданий, выпущенных в мире за все времена.

Чехов, так и не написавший романа, создал нечто большее: множество рассказов, связанных единством тематики и стиля, целостное повествование о русской жизни, заместившее старый и, как думалось в ту пору, переживший себя роман. Появился не «новый жанр», а, в сущности, новая литература без романа, и понадобились десятилетия, чтобы это понять (см. высказывания Л. Толстого, М. Горького, Т. Манна, Дж. Пристли в главах «Воспоминания современников» и «Зарубежные писатели о Чехове»).

Но вместе с тем возникли и новые трудности: что выбрать из этого почти необъятного повествования, какую часть его, какой рассказ предпочесть всем остальным? Ведь от этого и зависит понимание Чехова: простой подборкой подходящих по содержанию рассказов можно обосновать любую заранее заданную идею или предумышленную концепцию, как это уже и бывало в литературоведении и в прежние годы, и в наши дни.

Чаще всего – особенно в школе – говорят о критическом реализме, о том, что Чехов обличал (или «бичевал») лихоимство, угодничество, лесть, предательство, ложь. Это, разумеется, так, но ведь это не все: кто же в России не разоблачал угодничество и лихоимство и был ли у нас хоть один писатель, утверждавший, что взятка облагораживает, лесть возвышает, а ложь очищает душу? Для такого рода «обличений» вовсе не нужно быть Чеховым.

При таком подходе утрачивается главное: сады и степи Антона Чехова, его Россия, его мудрость, лирика, чувство истории, чувство родной земли…

«Вообще Чехова понимают очень плохо, – заметила еще в 1922 году английская писательница Кэтрин Мэнсфилд. – Его все время рассматривают под каким-нибудь одним углом зрения, а он из тех, к кому нельзя подходить только с одной стороны. Нужно охватить его со всех сторон – увидеть и почувствовать его целиком».

Эта книга задумана как введение к Чехову. В ней собран разнообразный, в том числе и справочный, материал, помогающий освоиться в его обширном художественном мире, в его жизни, не столь уж богатой событиями и внешне очень простой, в том, как эволюционировало и менялось отношение к его творчеству на протяжении нескольких десятилетий в России и за рубежом.

В этом разделе читатель найдет краткую летопись жизни и творчества Чехова, одного из великих классиков русской литературы XIX века. Поль Валери, поэт и филолог, академик, один из тех, кого во Франции называют «бессмертными», выделил в истории мирового искусства три великие эпохи: античность, Возрождение, русская литература XIX века. Отсюда признание, которое сопутствует Чехову в цивилизованном мире. Отсюда же и особое внимание к его жизни и творческой биографии, в которой было немало неясностей и своеобразных белых пятен.

Чехов родился в 1860 году (через год в России было отменено крепостное право) и умер в 1904-м (через год началась первая русская революция). Он был потомком людей, по закону освобожденных, но по своим обычаям и складу души все еще крепостных.

«Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости, – писал он А. С. Суворину 7 января 1889 года. – Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, – напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись и одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…»

Герой одного из поздних и едва ли не самых известных рассказов Чехова говорит: «Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?» («Человек в футляре»). Возвращаясь к языку старой русской критики, к высокому слогу Белинского, где столь уместны слова «пророк», «пророчество», «пафос», следовало бы сказать, что подлинный пафос чеховского творчества сосредоточен в этой надежде: он был последним в классической русской литературе пророком нашей свободы – личной, душевной, общественной.

Он жил во времена глубочайших сдвигов в вековечном укладе российского бытия, когда законы государства, авторитет отцов, моральные прописи Церкви утрачивали власть над людьми и в хаотическом брожении жизни трудно было понять, как сложится завтрашний день. Перед лицом меняющейся действительности люди терялись, и эта потерянность отозвалась в бесконечных исканиях героев Льва Толстого, в жестоких психологических надрывах Достоевского: «Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, – да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный, настоящий реализм! Это-то и есть реализм…»[2]

• 1/101
• Следующая