Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Байер Марсель - Страница 49

Мы с отцом, оставив машину на краю луга, где трава выше колена, и собираясь дальше идти пешком, вдруг обнаружили предупредительные таблички: «Осторожно, мины!» Какой абсурд. Опасность подорваться на мине никак не вязалась с летним лугом в цвету.

Трудно было себе представить, как отец, в форме и при оружии, ходил по этим местам в наряд. Я выросла в Берлине и привыкла к виду Стены, но мне казалось невероятным, что здесь, где нет ни души и только проносятся машины по близлежащей федеральной трассе, еще несколько лет назад проходила одна из самых опасных в мире границ. Никакого сходства с известными мне картинами. Ни ограждений, ни колючей проволоки, ни растяжек.

— А разве здесь, на границе, совсем не было бетона? Стены, например?

Отец задумался.

— Ну, заградительный ров. Для него использовался бетон. Но это все-таки ров, а не стена.

— А где он проходил?

Отец показал назад. Я обернулась, но ничего не обнаружила. Плоский участок земли. Сколько усилий, сколько труда, должно быть, потребовалось, чтобы вытащить из земли и вывезти бетонные надолбы, засыпать воронки, чтобы все снова выглядело так, будто здесь искони господствовала природа.

Отец тем временем изучал проселочную дорогу, на которой мы остановились.

— Путь следования колонн был укреплен бетоном, — сказал он, ковырнув покрытие носком ботинка. — Так оно и осталось. Наверное, для сельскохозяйственных нужд.

И действительно, плотно утрамбованная или укатанная, как мне показалось, дорога на деле состояла из бетонных плит, поросших травкой и присыпанных песком. Мы стояли на бывшем пути следования колонн.

— Вот и отлично, — сказала я. — Мы на верном пути. Он ведет прямо к твоей пивнушке.

Долго идти не пришлось, сразу за лесопосадками показалась гостиница «У горной мельницы», живописно расположенная под горой Муп.

Радость оказалась недолгой. «Временно закрыто», — гласило рукописное объявление на листе формата А4. Мы опоздали. На годы или месяцы — неизвестно.

Но все-таки подошли, заглянули в зал через окошко. Пивной кран даже отсюда еле-еле различишь. А в бинокль от контрольной полосы его и вовсе не рассмотреть. Наверное, пивнушку успели перестроить. Терраса пустая. Только сложенный солнечный зонтик, да метла и половик забыты у стены рядом со входом.

Я сделала несколько снимков. На одном из них мой отец, облокотившись о балюстраду, глядит через бывшее минное поле (здесь тоже утыканное табличками) назад, на Восток. Как знать, что он там видел.

Асфальтированная дорога вела отсюда в гору, в Фюрт. Отец рассказал, что туристические автобусы раньше постоянно курсировали между пивнушкой и отелем в Фюрте, на горе. Может, там найдется что-нибудь выпить.

Однако и приграничная гостиница в Фюрте разорилась. Некогда процветавший гостиничный комплекс с двумя огромными корпусами, обнаруживающими абсурдное сходство с панельными постройками в Восточной Германии, пустовал. Брошенный владельцами и туристами в глубоком тылу бывшей зоны. В палисаднике — настоящий гэдээровский пограничный столб. «В память об открытии границы 02.12.1989».

Мы объехали еще несколько окрестных деревень. Все безуспешно. Заколоченные магазинчики и кафе мы заметили еще накануне, пока искали ночлег. В последние годы тут, похоже, все позакрывалось. Сохранился только «магазин бутылочного пива», как назвала одна деревенская старушка местный пивной ларек, но и тот оказался на замке.

Я невольно вспомнила знакомого, который объяснял мне однажды с укоризной, как трудно стало бывшим приграничным районам в Западной Германии после отмены дотаций. Тогда я только недоуменно пожимала плечами и кивала. Принимать решения, вести хозяйство собственными средствами — тоже не просто. Здесь, на краю Тюрингского леса, это очевидно. В поисках пивнушки мы неоднократно сбивались с пути и в конце концов стали путать Восток с Западом. Сегодня различие между той стороной и этой невелико. Желанная картина «превращения полосы смерти в линию жизни» хороша для различных видов злаковых, но для реальной экономики и человека это лишь дешевая игра слов.

Может, нам просто не везло, но в итоге открытым оказался только фаст-фуд — филиал известной сети — на парковке перед двумя огромными супермаркетами. Вместо вожделенного пива пришлось довольствоваться чизбургером и колой. Мы с отцом уловили иронию.

Но на обратном пути в Зоннеберг нас все-таки поджидала встреча с прошлым. Когда мы въехали в деревню, отец вдруг резко затормозил и свернул. Мы остановились перед огороженным участком, где виднелись какие-то списанные сельскохозяйственные машины, два искореженных автомобильных остова, горы пустых бутылок в человеческий рост, кучи металлолома. Позади, в конце участка, на фоне горы Муп в несметном количестве красовались сваленные штабелями странные бетонные обломки.

— Что это? — спросила я отца, проявившего к ним столь явный интерес.

— Это бывший заградительный ров, — ответил он с некоторой торжественностью. — Вот она, твоя стена.

Мы подошли ближе. Края бетонного кладбища были во власти зарослей ежевики. Она пускала усики во все щели. Несколько обломков бетона валялись вокруг. Там и сям из твердой серой массы торчали ржавые металлические стержни. Экономя место, старые пограничные заграждения взгромоздили друг на друга, и Т-образные детали соединились в причудливые фигуры на фоне синего неба. Выглядело это зловеще, и в то же время захватывающе.

Хотелось бы узнать, почему бетонные обломки свезли именно сюда и что с ними собираются делать. Нам даже показалось, что это не свалка, а центр переработки вторсырья. Но спросить объяснений было не у кого, и мы просто постояли, покурили перед бетонными завалами, погрузившись в свои размышления.

А потом сели в машину и тронулись дальше.

Дождь мало-помалу утих. Когда поднимался ветер, между зубами скрипела кирпичная пыль. Впрочем, это вообще характерно для Берлина, как нам объяснили. Мы с Анной жили здесь уже примерно полгода. Она покинула Швейцарию, я оставил позади Дюссельдорф. В одной Далемской вилле у Мари Вигман она постигала танец босоножек, я же все еще не оставил надежду стать в ателье Хартунга, что на Штейнплац, ваятелем, однако всюду, где бы мне ни доводилось стоять, сидеть или лежать с Анной, я писал, писал длинные и короткие истории. Но потом случилось нечто, лежащее за пределами искусства.

Мы сели в электричку и доехали до Лертеровского вокзала, чей стальной скелет сохранился до сих пор. Мимо развалин рейхстага, мимо Бранденбургских ворот, на крыше которых не было красного знамени. Лишь на Потсдамерплац, с западной стороны границы между секторами мы увидели, что уже произошло и — в ту минуту или с той минуты, когда дождь поутих, — продолжает происходить. Дом Колумба и Дом Отечества дымились. Горел какой-то киоск. Обугленная пропаганда, которую вместе с дымом гнал ветер, черными хлопьями сыпалась с неба. И еще мы видели там и сям толпы людей, двигающихся без всякой цели. Никаких признаков Народной полиции. Зато сжатые толпой советские танки Т-34, я знал эту модель.

На одном щите стояло предостережение: «Внимание! Вы покидаете американский сектор». Несколько подростков, кто на велосипеде, кто просто так, рискнули, однако, пересечь границу. Мы же так и остались на Западе. Не знаю, сумела Анна увидеть больше, чем я, или нет. Но оба мы видели детские лица русских пехотинцев, которые окапывались вдоль границы. А чуть поодаль мы увидели людей, бросающих камни. Камней повсюду было предостаточно. Камнями — против танков! Я мог бы запечатлеть позу бросателя, мог бы написать короткие — или длинные — стихи про бросание камней, но не провел по бумаге ни единого штриха, не написал ни единого слова, однако поза бросающего сохранилась у меня в памяти.

Лишь десять лет спустя, когда мы с Анной, окруженные толпой детишек, уже выступали в качестве родителей и могли воспринять Потсдамерплац лишь за стеной, как ничейную территорию, я написал об этом пьесу, которая на правах немецкой трагедии носила название «Плебеи пытаются бунтовать» и была в равной мере неприятна храмовым жрецам обоих государств. В четырех актах пьесы речь шла о власти и безвластии, о запланированных и спонтанных революциях, о вопросе, можно ли переписать Шекспира, о повышении норм и разодранной красной тряпке, о репликах и контррепликах, о высокомерных и о малодушных, о танках и бросателях камней, о залитом дождем бунте рабочих, которое сразу же после его подавления, датированного 17 июня, было ложно провозглашено народным восстанием и в соответствии с этим возведено на уровень государственного праздника, причем на Западе торжества с каждым разом приводили ко все большему числу жертв дорожных происшествий.