Пятая четверть - Михасенко Геннадий Павлович - Страница 34

• Предыдущая
• 34/37
• Следующая

Антон молчал, неподвижно глядя в огонь.

— И про тот вертик — без вранья. Строили мы его, но тетка увезла меня, и я не знаю, чем там кончилось. Писал, писал и Ваське Мухину, и Косте — ни гугу… Я был уверен, что полетит… А про путешествие — тут да, тут я того… подпустил, — грустно выдохнул Салабон, бессмысленно тыча вилкой в остывшую картошку. — Так что бей мне рожу… А вы-то, Леонид Николаевич, чего вы сразу не одернули нас?

— Я намекал в записках, думал, хоть спросите чего, а вы…

— А-а! — Гошка поморщился. — И так всю жизнь спрашиваешь. Надо же когда-то и своими мозгами шевелить.

— Сколько ты классов кончил?

— Шесть.

— Мало… Мало, чтобы своими мозгами шевелить. Только булькать… Ну ладно, ошиблись — муторно, конечно, но не смертельно. Ньютон вот считал, что Солнце обитаемо, а ничего — прожил почти девяносто лет… А теперь я хочу прочитать вам четвертую записку, которую Света не успела отнести. Я хотел взбодрить вас перед стартом. Сейчас поздно взбадривать, но все же… — Леонид вынул из куртки листок и развернул его. — «По сообщению лондонской газеты «Санди таймс» бизнесмен Г. Кремер в 1959 году установил приз в 5 тысяч фунтов стерлингов тому шустряку, который на самолете с ляжечно-бицепсовым двигателем пролетит по восьмерке одну милю при высоте не менее трех метров. Недавно мастаки из Саутенда сделали первое покушение на премию, но пролетели только пятьдесят метров на высоте полтора метра. Как жаль! Точат зубы на денежки японские студенты… А пока мистер Г. Кремер хихикает и потирает ручки, еще не зная, какой удар пыльным мешком из-за угла приготовили ему Салабон и Тамтам из Братска! Берегитесь, фунты и стерлинги! «Птерикс» вот-вот взовьется и возьмет курс на Лондонский банк! Аминь!» Леонид опустил бумажку, она спланировала прямо в угасающий костер, вспыхнула и сгорела, а почерневший, покореженный остов её вдруг отделился от углей и стал медленно подниматься, покачиваясь и теряя перышки, пока, наконец, не рассыпался совсем.

От этой записки, где «Птерикс» представал живым, Антону стало невмоготу, и на глаза его навернулись слезы. Салабон, склонив голову, молчал. Света удивленно переводила взгляд с одного на другого.

Над поляной, над жерлом зеленой шахты, через которую ребята собирались вырваться в небо, повисло круглое облако. Оно, словно крышка, захлопнуло выход.

Когда все поднялись, чтобы идти домой, Гошка остался сидеть. Он сказал, что задержится и чтобы его не ждали. И маленький отряд, сопровождаемый Тигрой, молча тронулся в путь. Едва отошли метров пятьдесят, позади прогремела очередь из самопала. Антон вдруг побледнел и напролом кинулся обратно — он решил, что Салабон застрелился.

Но невредимый Гошка сидел на кабине «Птерикса» — он просто салютовал своему поражению.

С работы Зорины мчались в девятом часу.

Вел мотоцикл Леонид. Антон отказался.

Два дня Антон не выходил со двора, сидел за штабелем бревен с книгами, но почти не читал. Он заново и заново прослеживал про себя тот давнишний рассказ Салабона про вертолет и находил в нем одну несуразицу за другой, и теперь ему казалось непостижимым, что он верил этому, верил, что если к мясорубке присобачить винт, то мясорубка эта тотчас вспорхнет вместе со столом, к которому прикручена, и вместе с тем, кто ее вертит. Такой балдой осиновой чувствовал себя Антон, что даже пугался. Тома несколько раз просила его поиграть на пианино. Антон молча качал головой. Сперва просто не хотел, а потом вдруг почувствовал, что вроде бы боится пианино. А вдруг и там его умение окажется пустым звуком? Что никакой он не музыкант, а так, побрякушечник…

На третий день Антон поехал на полигон. Помогал Ваулину, раскатывал в кабине Червонца от бетонного завода до пропарочных камер, но все это без обычной живости. Гошку видеть не хотел. Да и тот сам не появлялся…

Возле дома Лисенковых стояла «Волга», со двора слышались голоса и смех. Газанув у ворот, Леонид выдернул ключ и бесшумно подкатил к порогу времянки, из которой вдруг появился сам Герасим Ефимович, в чёрной рубашке, в черных узких брюках, весь подтянутый, быстрый и оживленный.

— Наконец-то! — воскликнул он, но тут же прижал палец к губам и оглянулся. — Я тут вашего Александра Первого сторожу, Тома помогает стол накрывать — мои-то женщины по курортам разъезжают. Срочно наряжайтесь! Все в сборе. Дело за вами и за именинником, вернее — да вами, от именинника только что телеграмму получили — не приедет, мерзавец. Откуда-то пахнуло нефтью, пошли нефть искать. Пусть, не свадьба, без него обойдемся. Ну, живей!

Он повернулся и пошел к себе, приглашая к столу гостей, которые толпились у малинника, о чем-то весело разговаривая.

— Катя! — крикнул он молоденькой девушке, выскочившей на балкон. — Поторопи их!.. Антон, а ты в четыре руки играешь?

— Играл, — уклончиво ответил Антон.

— А! — Герасим Ефимович щелкнул пальцами. — И ведь надо было не приехать!.. Вы бы с ним такого дрозда выдали!.. Ну что ж, маэстро, будешь отдуваться за двоих.

Антон не знал, что делать. Но сквозь это незнание уже просачивалась струйка оживления. «А может, правда пойти да сыграть, — думалось ему. — Может, я все-таки к чему-то способен?..»

Когда Зорины, умывшись и переодевшись, появились у Лисенковых, там уже хлопало шампанское. Леонида посадили рядом с Томой. На ней было синее с белыми полосками платье. Антон хотел пристроиться к ней с другого бока, но какой-то плохо побритый старик с хриплым, простуженным голосом отправил его на противоположную сторону стола, а сам присоединился к Томе, сказав, что у мальчишки все впереди и что он еще насидится подле красивых женщин. Девушка, которая суетилась на балконе, схватила Антона за руку и усадила рядом с собой. Голова ее была усыпана мелкими кудряшками, а в ушах болтались большие серебристые сережки в форме месяца на ущербе.

Проплыв над столом, бутылки столпились в центре, вокруг вазы с яблоками.

— Готовы? — перекрывая шум и болтовню, крикну Герасим Ефимович. — Слово о моем сыне имеет Федор Федорыч!

Из-за стола тяжело и важно поднялся тот самый плохо выбритый старик. Морщины на его лице пролегали беспорядочно, как им вздумается — вдоль и поперек, вкривь и вкось, и если бы не лохматые брови, то среди этой путаницы складок с трудом бы угадывались глаза. Как-то небрежно и безразлично оглядев собравшихся и этим заставив всех замолчать. Федор Фёдорович вдруг почти зачревовещал — губы его едва приоткрылись:

— Я уже четвертый год открываю это почетное собрание, но впервые вместо живого сына, во плоти и крови, уважаемый Герасим Ефимович подсунул мне вот эту… штукенцию. — И старик помахал телеграммой. — «Срочно ухожу в экспедицию, прилечу через полмесяца. Миша». Возраст мой, товарищи, такой, что трудно мне найти что-либо, что бы я делал впервые — все вроде уже испытано, но вот на именинах без именинника я впервые… Но я думаю, что в экспедиции найдутся друзья, чтобы отметить двадцатилетие товарища. Присоединимся же к тем, кто сейчас чествует Мишу. И пусть наш тост докатится до него. Ура!

— Ура-а! — гаркнули молодые глотки.

Морщины на стариковском лице как-то повернулись и приняли другую конфигурацию — это, видимо, означало улыбку.

— Ты коньяк пьешь? — спросила Антона раскрасневшаяся соседка. — Хотя ты же мужчина! — И она отлила ему больше половины из своей рюмки.

Антон в жизни не пробовал ничего хмельного, но пасовать перед этой кудрявой девицей ему не захотелось. Он приподнял рюмку, встретил Томин настороженный взгляд, грустно улыбнулся и вдруг лихо выпил. Ему перехватило дыхание.

— Заешь! — сказала соседка, подавая ему пластик лимона. — Меня звать Катя.

Зажевав и кашлянув, он ответил:

— Знаю. А я Антон. Но не Чехов!

— И не Рубинштейн, надеюсь.

— Нет, но ближе к нему, — вырвалось у Антона.

— То есть? — Катя круче повернула к нему голову, звякнув сережками.

• Предыдущая
• 34/37
• Следующая