Господин Малоссен - Пеннак Даниэль - Страница 9

• Предыдущая
• 9/99
• Следующая

И так как он уже собрался наверх продолжить свою партию в домино, кто-то спросил:

– А где он будет спать?

Шестьсу бросил, не оборачиваясь:

– В «Зебре». Подходящее место для бездомного оператора-любителя.

Черт возьми, Судейское Семя, бомжующее в одном из пустых помещений Бельвиля, в этом что-то есть! А если прибавить, что само это помещение – последний кинотеатр в квартале, то лучшего райского гнездышка Клеману, сыну Клемана, не найти.

Все, что я тебе тут рассказываю, это часы твоей предыстории. Составные части твоего личного дела, так сказать. Только бы в день ее доставки эта небольшая бандероль была должным образом оплачена! Кое-кто скажет, что я не должен говорить с тобой об этом, что ты еще слишком мал для распределения ролей, это дело старших… но, если верить доктору Френкелю, твоему персональному аисту, вопрос возраста один из наисложнейших:

– Знаете ли вы, что с генетической точки зрения наши дети рождаются, будучи уже старше нас?.. Возраст всего биологического вида, да плюс еще наш собственный… генетически выходит, они старше нас…

Потом Френкель прибавил:

– Я всегда придерживался мнения, что в приложении к журналу «Монд» следовало бы публиковать ко всему прочему и возраст новорожденных.

В этом я с ним согласен; только представьте: «Супруги Бустаментало рады объявить о рождении их сына Базиля 3 797 832 лет от роду…»

Итак, Судейское Семя был принят Шестьсу Белым Снегом и спал теперь в чреве зебры.

У Шестьсу он делал точно такую же работу, что и у судебного исполнителя Ла-Эрса. Что весьма удивило молодого человека. Те же визиты, к тем же бельвильцам. Та же оценка мебели и прочего имущества. Затем вынос вещей. Только арестам на имущество, производимым Шестьсу, никто не противился. Никаких пререканий с хозяевами: Шестьсу опустошал Бельвиль совершенно беспрепятственно. Этот Бельвиль был согласен. И даже признателен. Шестьсу выносит телевизор старого Абиба: «Кофейку, Шестьсу, родной? Нравится мой кофе?» Или тащит холодильник Селима Сайеба: «Мама приготовила тебе чай, Шестьсу, на травах, как ты любишь». Шестьсу опустошал квартиры, как стручки от горошин, между тем каждый торопился пригласить его на завтра к обеду. Ему даже помогали: «Подожди, Шестьсу, Моктар сейчас поможет тебе вынести плиту. Моктар, иди, помоги Шестьсу с плитой!» Да, точно та же работа, что и с Ла-Эрсом. Только вот работать было гораздо приятнее. Происходило это ночью. Каждую ночь, ниспосланную аллахом, Шестьсу обносил Бельвиль подчистую. Но вместо плевков, которыми его встречали в дневное время, ночью его ждал радушный прием: «Салам алейкум, брат Шестьсу», на что Шестьсу отвечал по-простому: «Алейкум салам, Идрис упаковал посуду?», и Судейское Семя спускался вниз, балансируя со стопками глиняных мисок. Так Судейское Семя и таскался по этим бесконечным, во всем похожим друг на друга этажам, что придавало его икрам балетную стройность, его речи – арабский колорит, а характеру – невозмутимое спокойствие дромадера. «Что-то помощник у тебя больно тощ, Шестьсу, но выносливый. Он что же, вообще не спит?» А Клеман жил сном, который не давал ему уснуть: они спускали новые холодильники в грузовик Шестьсу и возвращались с каркасами от старых, меняли ладные кровати на колченогие лежанки, вместо новеньких сервизов приносили побитый фаянс… философия коммерции, доведенная до совершенства: выгоду из всего! Ранним утром они сгружали все это бельвильское добро в кулисы «Зебры». Все сияло новизной, как в пещере Али-Бабы. Судейское Семя падал без сил на свой матрас. Сюзанна О’Голубые Глаза укрывала его. Он погружался в забытье, мечтая о звездах. Зебра охраняла сон дромадера.

Вернувшись к себе, Шестьсу заправлялся длинным «червяком» кокаина (каждый пользуется здоровьем, которое получил, и именем, которое заслужил). Сибирские снега закупоривали ноздри Шестьсу, и он тут же отчаливал. С другой стороны бульвара вместе с ним взмывала к небесам зебра, туда, навстречу зарождающемуся дню.

Вперившись взглядом в полосатое животное, Шестьсу снимал телефонную трубку. Он набирал номер Жервезы, дочери покойного инспектора Ван Тяня.

– Вставай, сестренка, пора, уже зебры полетели.

«Сестренка» жила на улице Аббес. Она подвизалась монахиней в приюте для раскаявшихся проституток. Каждое утро она что-то сонно бормотала Шестьсу в ответ.

Он продолжал:

– Делайте как я, сестренка, не ложитесь вообще. Так легче вставать!

Одна радость и была у Шестьсу – эти телефонные звонки Жервезе. Он дорожил ими, может быть, даже больше, чем своими сибирскими снегами, из-за которых, кстати, голос его казался Жервезе странным:

– Что, Шестьсу, нос заложило?

Он признавался:

– Да, белым-бело.

Жервеза принималась его журить.

Шестьсу защищался:

– А некоторые причащаются каждое утро.

Жервеза открывала было прения на религиозную тему. Шестьсу решительно прерывал ее:

– Аминь, сестренка, аминь… Как твои курочки? Дела идут?

Курочки беспокоили Жервезу уже несколько месяцев. Они пропадали, одна за другой.

– Я напала на след.

– Осторожно, сестренка: пропала одна проститутка – возвращение в родные пенаты, две – нервный срыв, но больше – здесь уже пахнет серийным убийцей…

– Мне прислали двух помощников, Шестьсу, чистые ангелы, оба из отдела по борьбе с бандитизмом, выделены специально, чтобы меня защищать, инспекторы Титюс и Силистри. Дельные ребята. И потом, у меня есть еще черные ангелы Рыбака.

Так она называла раскаявшихся сутенеров, которые под предводительством их шефа Пескаторе по кличке Рыбак, тосканского кота с наколками в виде герба святого Михаила, сторожили ее сон. Инспекторы же Титюс и Силистри охраняли ее днем.

– А как семья, Шестьсу, все в порядке?

Так она обычно спрашивала о Малоссенах. Малоссены приютили у себя инспектора Ван Тяня, когда Жервеза, слишком занятая своими шлюхами, совсем забыла бедного старого отца. И она была им за это очень благодарна. Шестьсу был ее недремлющим оком в гнезде Малоссенов.

Далее следовал ежедневный отчет. Он рассказывал все по порядку: о матери, которая по-прежнему отказывается от еды, о Джулиусе, который ест за двоих, о Терезе, не расстающейся со своими звездами, и обо всем племени в целом, которое поживало себе ни шатко, ни валко, но, во всяком случае, гораздо лучше, чем другие многодетные семьи. Рассказывал также и о Бенжамене, и о Жюли, за которой неминуемо следовал доктор Френкель.

– Доктор Френкель?

– Наседка, высиживающая яичко Жюли, акушер кинозвезд, насколько я знаю, старый приятель Коррансонов. Иногда он приходит к ним ужинать. Спелись, одним словом.

Кого-то забыли?

Шестьсу не скрывал ничего, даже того, о чем следовало бы промолчать. Распятие Малыша, например. И в самом деле, последнее было принято в штыки.

– Какое надругательство, сестренка? Небольшой розыгрыш, вот и все. Кажется, на этот раз даже в башке у Ла-Эрса прибавилось от щедрот Господа. Но вы-то знаете… Господь – субстанция летучая, надолго не задерживается.

Наконец дошла очередь и до него самого:

– А вы, Шестьсу?

В голосе – искреннее внимание. И так каждое утро, как если бы они перезванивались раз в год.

– Нормально, сестренка, все путем… они все так же разносят мой Бельвиль, но я организовал сопротивление. Мое Судейское Семя с душой принялся за дело. Опять же Малоссены взяли Сюзанну вместе с ее «Зеброй» под свое покровительство.

Он слышал, как она улыбается. Да, именно слышал, как она улыбается. Потом сказал:

– Будете вести себя хорошо, скоро принесу вам ваши картинки.

Тут ее смех освежающими брызгами холодной воды плеснул ему в лицо: она поблагодарила его за фотографии и обещала поместить их в свой «любимый альбом».

– К вашим услугам, сестренка.

Сейчас она уже совсем проснулась. Она спрашивала себя, как бы она рассталась с этой ночью и со всеми остальными, не будь его. И каково ей будет просыпаться после тех ночей, которые еще будут, если он вдруг больше не позвонит. Казалось, он об этом подумывает. Она говорила ему: «До завтра, Шестьсу». И добавляла: «Без дураков, да?» Голос ее звучал как-то по-детски беспомощно. Он и правда подумывал об этом.

• Предыдущая
• 9/99
• Следующая