Фея Карабина - Пеннак Даниэль - Страница 15
- Предыдущая
- 15/49
- Следующая
– Сынок, мне обрыдло быть старым кретином, канающим под старую дуру.
Пастор готовил стаканы бурбона для заливания успокоительных таблеток. Что еще оставалось делать?
– А сколько я сил угробил…
Так оно и было. Инспектор Ван Тянь испробовал все способы. В своем цивильном платье он допросил всех, кто мог что-нибудь знать. В бабушкином наряде пытался соблазнить всех окрестных наркоманов. Бабушку Хо видали в компании таких доходяг, что они писали себе в штаны. Они клацали зубами, их ломало, но бабушка Хо уходила от них целой и невредимой. Бабушка Хо казалась себе огромной запретной костью, лежащей под носом у голодных псов. Целая куча денег, Бог ты мой! Аллах, сколько капусты, которая могла бы превратиться в снежок! Бабушка Хо была древом познания, всаженным в самые мозги Бельвиля: лапы прочь! Видя, как она проходит мимо, некоторые наркоманы не выдерживали внутренней борьбы и падали в обморок. Бабушка Хо потеряла веру в себя и разлюбила свой вьетнамский акцент.
– Мне обрыдло приправлять каждое слово чавканьем.
По сути, бабушка Хо ни на грош не знала вьетнамского. Ее акцент был полной туфтой. И методы работы тоже.
– Мне обрыдло играть тонких азиатов, у меня толстая французская башка.
По вечерам, когда наступало время печатать рапорт, Тянь чувствовал отвращение ко всему и сбрасывал в кабинете переливающееся черным шелком китайское платье. Оттуда вырывался аромат «Тысячи цветов Азии» и хватал Пастора за горло. Когда у бабушки Хо была депрессия, инспектор Ван Тянь говорил о личном. Он тоже был вдовцом. Его жена Жанина, по прозвищу Жанина-Великанша, умерла двенадцать лет назад. После нее осталась дочка, Жервеза, но Жервеза выбрала Бога. («Я молюсь за тебя, Тяньчик, но выбраться к тебе, правда, нет времени».) Инспектор Ван Тянь чувствовал себя одиноко. И если честно, то даже неприкаянно.
– Моя мать в двадцатых годах была учительницей в Тонкине. Я сохранил ее первое, и последнее, письмо, написанное домой, на нем штемпель города Монкая, где она работала. Хочешь почитать, сынок?
Пастор прочел письмо.
«Дорогие родители!
Что бы мы ни делали, больше двадцати лет нам в этой стране не продержаться. Мы для них слишком прожорливы, они для нас слишком худы. Я же, как настоящий мародер, схвачу самое ценное, что подвернется, и вернусь первым пароходом.
Ждите, я скоро.
Ваша Луиза».
– И что же ей подвернулось? – спросил Пастор.
– Мой отец. Самый маленький тонкинец в Тонкине. Она-то сама была рослая девушка из двенадцатого округа, где заводы Тольбиак, представляешь себе? Склады Берси. Вот там я и вырос.
– Если это называется вырос.
– В винном погребе. Отличный был погребок.
Расследование Пастора тоже продвинулось мало. Анализ отпечатков пальцев на кузове «BMW» не дал ничего. Владелец машины был неженатый и мелочно-аккуратный дантист, не снимавший перчаток со дня открытия СПИДа. Поскольку убийцы оказались столь же аккуратны, его машина была единственной в Париже, не имевшей на своей поверхности никаких отпечатков пальцев. Даже автомеханик после недавнего ремонта вытер кузов за собой.
По совету Тяня Пастор сделал запрос обо всех случаях срочного вызова полиции, зарегистрированных в ночь, когда женщина была сброшена на баржу.
– Может быть, она отбивалась, когда ее запихивали в машину, может, орала, кто-нибудь услышал и вызвал полицию.
– Может быть, – согласился Пастор.
В ту ночь в Париже и его пригородах кричали триста две женщины. Полиция выезжала на вызовы двести восемь раз. Преждевременные роды, приступы острого аппендицита, бурные оргазмы, семейные разборки, мгновенно стихающие при виде полицейской формы, – словом, ничего серьезного. Пастор пообещал себе проверить остальное.
Фотография спящей красавицы не вызывала ни у кого никаких ассоциаций. Если некоторые деловые женщины отсутствовали в одном месте, то непременно и с большой выгодой для себя присутствовали в другом. Пастор одну за другой обходил те газеты, которые могли себе позволить содержать репортеров или спецкорреспондентов. Их было больше, чем он полагал. Ему понадобится еще несколько дней, чтобы обойти все.
***
И наступил тот вечер, когда у инспектора Карегга – крепкого парня с бычьим загривком, одетого при любой погоде в летную куртку с меховым воротником, – кончились скрепки. Карегга был нетороплив, методичен и влюблен в молоденькую косметичку. Он только что закончил печатать обстоятельный рапорт о краже, отягченной непристойными действиями (эксгибиционизмом). Кражу он охотно простил бы, но эксгибиционизм был Карегга отвратителен с тех пор, как он встретил любовь во всей ее чистоте. Минуту Карегга думал, у кого бы занять скрепку, столь необходимую для скрепления рапорта воедино. Он выбрал коллегу Пастора. Пастор славный парень, неизменно веселый и ненавязчивый, он оказывает кучу услуг куче людей, не извлекая при этом для себя ни малейшей выгоды. Пастор всегда свободен. Он спит у себя в кабинете. Благодаря Пастору, заменившему его на дежурстве, Карегга смог впервые провести ночь с Кароль. (Честно говоря, в ту ночь ничего между ними не произошло. Карегга и Кароль только мечтали о будущем. К его непосредственному строительству они приступили назавтра, в шесть тридцать утра.) Пастор работает в одном кабинете с крошечным вьетнамцем, по матери французом, который весь день заполняет бланки медицинской страховки. Кабинет Ван Тяня и Пастора был за стенкой от Карегга. В силу всех этих соображений (профессиональных, общечеловеческих и пространственно-топографических) инспектор Карегга вошел в тот вечер в пристанище Тяня и Пастора. Оба инспектора стояли рядом, спиной к двери, и наблюдали, как зимняя ночь белой пылью припудривает городские фонари. Они не обернулись. Ни за что на свете Карегга не взял бы скрепку без спроса. С другой стороны, прямо-корыстный переход к делу (дескать, Пастор, дай-ка скрепку) ему претил. Таким образом, размышляя о том, как бы обозначить свое присутствие, Карегга увидел на столе у Пастора снимок. Снимок был из их лаборатории и изображал красивую девицу на куче угля. Немного подбитую, но красивую. Что подтверждал увеличенный снимок лица. В своей грубоватой манере немногословного штангиста инспектор Карегга сказал:
– А я ее знаю.
Пастор медленно обернулся. Лицо у него было усталое.
– Что ты сказал?
Инспектор Карегга повторил, что знает, кто она.
– Ее зовут Джулия Коррансон, она журналистка из «Актюэля».
Каскад розовых таблеток низвергся на пол. Когда Ван Тянь вспомнил про свой тюбик успокоительного, он был совершенно пуст.
Зазвонил телефон.
– Пастор, ты?
На том конце провода задыхающийся от профэнтузиазма полицейский голос кричал:
– Ну все, мы знаем, кто девица!
– Я тоже, – сказал Пастор.
И повесил трубку.
Я, со своей стороны, пораскинул мозгами. Медсестра из мэрии одиннадцатого округа хотела сделать нашего Калоша наркоманом, а Хадуша замели с пакетом таблеток. Зная, что мне не поверят, Хадуш не дал мне встать на свою защиту. Он предпочел выпутываться сам. Но вот прошла неделя, а Хадуш не возвращается. Отсюда вывод: нужна помощь.
Я принял единственно возможное решение: отыскать эту наркомедсестру и заставить ее во всем признаться. А посему я отрядил старого Калоша в мэрию. Он должен вызвать вышеозначенную медсестру на дом, под тем предлогом, что его порция грез подходит к концу. Он записался куда следует, его заверили, что она явится к нему в 16.30, и теперь я сижу у Калоша в платяном шкафу. Возбужденный надеждой на новую встречу, Калош не может усидеть на месте.
– Одно тебе скажу, Бен, пикантная женщина!
– Замолчи, Калош, она же может услышать! Возьмет и явится! – говорю я, сидя на корточках среди его старых костюмов и самопальных шузов. Шкаф Калоша пахнет прошедшим временем совершенного вида.
- Предыдущая
- 15/49
- Следующая
