Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина - Колдекот Стрэтфорд - Страница 26

История Берена и Лутиэн эхом звучит во «Властелине Колец» благодаря любви Арагорна и Арвен. Если я не ошибаюсь, отголосок ее и долго откладываемый брак Сэмуайза с Рози — приземленная версия недосягаемых эпических браков между людьми и эльфами. Разумеется, Рози Коттон до эльфийской принцессы далеко, точно так же, как и жене Толкина, Эдит Брэтт. Тем не менее факт остается фактом: когда Сэм дает имя первому ребенку (а дочка, как сам он говорит, похожа на Рози), он отождествляет ее с цветком Лотлориэна. В томе «Саурон Поверженный» Кристофер Толкин сообщает нам, что в письме его отца к Мильтону Уолдману, где описывается предполагаемый Эпилог к «Властелину Колец», упоминается и о Эланор, «наделенная чудесным даром — внешностью и красотой эльфийской девы. В ней обретают утоление и разрешение вся тоска Сэма по эльфам»^[99].

Возможно, именно этот комментарий особенно полно показывает, что для Толкина динамика мужского и женского начала подразумевает не просто пару, в которой гармонично объединены эльфийский и человеческий элемент нашей природы, но пару плодоносную, то есть открытую к благословению новой жизнью. «Эрос» смиренного Сэма, его любовь к эльфам, уводящая его в путь, — осуществлен и благословлен не просто через брак с Рози, но и через рождение в его доме Эланор и других детей.

ИСЦЕЛЕНИЕ АРДЫ

Христианское откровение в романе «Властелин Колец» отнюдь не явно. Толкин размышляет о многих ключевых темах, занимающих богословов, но мысли свои облекает в художественную форму — по большей части в виде символов и образов^[100]. Однако созданный им вторичный мир помещен в прошлом нашего мира. Это позволило более непосредственно увязать его с первичным миром, — когда это удавалось сделать, не разрушая концепции. Такие попытки Толкина свидетельствуют о том, как серьезно он воспринимал свой собственный замысел.

«Речи Финрода и Андрет» из десятого тома «Истории Средиземья» предполагалось включить в Приложения к Сильмариллиону. С богословской точки зрения это, пожалуй, самый интересный из всех опубликованных посмертно трудов. Текст производит глубокое, неизгладимое впечатление. Действие разворачивается в Первую Эпоху Солнца еще до встречи Берена и Лутиэн; Финрод, один из братьев Галадриэли, беседует со старой мудрой женщиной. К фрагменту прилагается детальный комментарий и примечания Толкина, в которых содержатся его самые продуманные размышления о смерти и душе, об отношениях людей и эльфов и о конечной судьбе обоих народов. Мы уже убедились (см. главу 4), что смерть — одна из главных тем в сочинениях Толкина. Здесь предмет разбирается наиболее подробно.

Диалог исполнен внутренней напряженности и горечи, а причина этого выясняется лишь в самом конце. Андрет в юности полюбила Аэгнора, одного из братьев Финрода. Аэгнор, над которым годы не властны, расстался с ней, а сама она поблекла, постарела. Пытаясь ее утешить, Финрод опровергает предположение о том, что старение и смерть приходят от Моргота. Он вынуждает Андрет признаться, что в далеком прошлом люди, возможно, совершили какое–то преступление и навлекли на себя кару Единого. Подобно всему, что приходит от Эру, смерть, по–видимому, замышлялась как благой дар, который должен не причинить нам боль, но улучшить нашу природу. Ни плоть, ни смерть плоти не задумывались как тяжкое бремя; ничто не было злом изначально (в полном соответствии с католическим учением Толкин сознательно противостоит гностическим и манихейским учениям, согласно которым физическое тело — зло, и мы должны вырваться за его пределы).

Финрод приходит к выводу, что дар смерти, разъединение души и тела, изначально не облекался в такую трагическую форму. Величайшая из побед Мелькора — превращение этого дара в противоестественное страдание. Однако до падения душа человеческая не должна была оставлять тело разложению; душе предстояло забрать его с собой за пределы королевства Арда — в вечность. Это было бы успение, люди уходили бы живыми на небо. Тело освобождалось бы от ограничений времени и пространства и исцелялось от всех последствий того ущерба, который Мелькор изначально нанес материи Арды.

За предположением Толкина стоит долгая предыстория. Богословы Католической церкви сходятся на том, что разделение души и тела в человеке «противоестественно». В определенном смысле две составляющие человеческой личности нельзя разделить, они нужны друг другу. Поскольку наше состояние до падения — самое «естественное», некоторые богословы задаются вопросом: а умерли бы Адам и Ева, если бы не вкусили запретного плода? Книга Бытия сообщает нам, что, по совершении первородного греха, Господь изгоняет их из сада: «как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт 3:22). Вероятно, подразумевается, что в саду росло некое древо жизни, и человек должен был вкушать от него в должный срок, но из–за совершенного греха оно ушло за пределы досягаемости. Иначе говоря, в какой–то миг, по всей видимости, человека настигла бы смерть, и он с дозволения Божьего вкусил бы от древа жизни. Другими словами, по исходному замыслу смерть пришла бы — но облеклась в иную форму.

Мелькор превратил смерть в проклятие; но и это не все. Финрод полагает, что, помешав «успению» нашего тела, Мелькор, возможно, помешал и спасению эльфов. Они бессмертны, но окажутся лицом к лицу со смертью Арды, когда завершится само время. По исходному замыслу Эра, успение человеческих тел подразумевает «новое небо и новую землю»^[101], «Арду Возрожденную», где эльфы, вероятно, жили бы бок о бок с людьми, своими избавителями, в вечном настоящем, исполненном неиссякаемого блаженства. Теперь, в «Арде Искаженной», это, по–видимому, утрачено навеки.

Тут Толкин делает самый смелый ход. Наперекор всей тьме, балансируя на грани самого безысходного отчаяния, устами Финрода и Андрет он говорит с нами о Надежде («сестричке Любви и Веры», как называл ее поэт Шарль Пеги^[102]). Такую надежду Финрод называет «эстель», это доверие к нашему глубинному естеству и изначальному бытию, вопреки всему тому, что подсказывают наши знания и опыт. Услышав такое определение, Андрет вспоминает, что в ее народе еще остались те, кто называет себя людьми Древней Надежды. Они предсказывают, что «Единый сам вступит в Арду и исцелит людей и все Искажение, с начала до конца»^[103]. Андрет не понимает, как это возможно. Финрод отвечает:

Ибо если мы воистину Эрухини, Дети Единого, Он не позволит лишить Себя Своего достояния — не позволит ни Врагу, ни даже нам самим. Вот первооснова эстель, и мы не теряем ее даже в предвидении Конца: что все Его замыслы неизменно ведут к радости Его детей.

Ни даже нам самим. И впрямь смело, к тому же это — тайна, постичь которую нам не дано даже в пророчестве, если она подразумевает, что Господь каким–то образом спасет нас даже от нашей собственной злой воли, отвергающей Его любовь, однако без насилия над нашей свободой.

Христиане верят, что Эру, Творец, исполнил Древнюю Надежду народа Андрет и сделал именно то, что необходимо для исцеления Арды изнутри. В ипостаси Иисуса Христа Он принял человеческую природу и вынес самые тяжкие страдания, на которые только мог обречь его Моргот. Он позволил убить себя самым жестоким способом и испытал весь диапазон человеческих страданий, так, что присутствие его в мире стало мостом между вечностью и временем — мостом, а не преградой. Плод этой жертвы, как считает церковь, уже виден в тех, кто наиболее тесно связан с Христом во времени и пространстве. Дева Мария, Его Мать, в миг смерти была вознесена телом и душою во славу небесную. Именно это (предполагает Толкин) и должно было произойти с Адамом и Евой по исходному замыслу. В Богородице вселенная обретает путь назад к Господу. Быть может, слава, оплаченная такой ценой, воссияла еще ярче. Надежда Арды возрождена, и эльфы заодно с нами тоже могут уповать на «большее, чем память».

Включая пророчество о воплощении в свой легендариум, Толкин немало рисковал. Иные читатели, возможно, сочтут, что он поступился своими принципами, позволил религиозным убеждениям просочиться в сюжет. Однако художественная целостность легендариума ничуть не пострадала. Здесь нет ничего надуманного. Персонажи кажутся такими реальными в пределах вторичного мира, что читатель искренне жалеет Андрет и сочувствует Финроду. Их. слова и действия не нарушают внутреннюю логику образа.