Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций - Страница 41

• Предыдущая
• 41/58
• Следующая

— А там все без перемен, — медленно проговорил Фальшевич, продолжая разглядывать комнату. — И как же вы, пан Станислав, можете тут жить?

— Да вы мне про дом рассказывайте!

— После вашего письма пан судья все ходит мрачный, печальный, все ворчит, вот я у него вроде бы в милости, а он и рюмочку старки не предложит.

— А меня вспоминает?

— Ни-ни! Пани судейша тихонько льет слезы по углам, но тоже пикнуть не смеет, а ежели кто из детей случайно ваше имя назовет, судья только глянет, как он это умет, тут бедное дитя готово сквозь землю провалиться — и баста! А все ж когда я собирался в Вильно…

— Он упомянул обо мне! — с восторгом вскричал Станислав. — Говорите же, говорите, дорогой Фальшевич!

— Не по имени, нет! Повел меня пан судья в сад, чтобы никто нас не подслушал, и в грабовой аллее тихо так сказал: «Коли ты увидишь его, — имени он не хотел произносить, — и коли он спросит про нас, так ты повтори ему то, что я сейчас скажу: я, мол, еще могу его простить, но лишь в том случае, если он подчинится моей воле, против которой восстал, — пусть вернется на медицинское отделение либо приедет сюда и послужит мне».

— А потраченные годы! — воскликнул Станислав. — А сколько жертв! Сколько страданий!

— Вот и я решился напомнить судье про ваши годы… Вы же, пан Станислав, уже не мальчик. «Это чепуха, — молвил судья, — он должен расквитаться за непослушание, лучше пусть потеряет несколько лет, но я от своего не отступлюсь».

— Да, я виноват, — со вздохом сказал Стась, — и бог уже сурово покарал меня за непослушание. Я бы, может, и хотел бы исполнить волю отца, но, знаете, пан Фальшевич, это невозможно! Невозможно! Чем больше я об этом думаю, тем яснее вижу, что это невозможно. Медицина не для меня, при виде трупа я падаю на колени и молюсь, я почитал бы святотатством кромсать останки несчастного бедняка, сироты, умершего на больничной койке! Нет, для этого бог не дал мне сил, зато наделил терпением и смирением, они помогают мне сносить и нужду, и во сто крат более тяжкое для меня одиночество.

— Господом богом клянусь, не могу я вас понять, пан Станислав! — упавшим голосом произнес наставник, — Выходит, все напрасно?

— Так и прекратим этот разговор, рассказывайте лучше о родных. Как там матушка?

— Ах, вы же знаете, пан Станислав, как пани судейша всего боится. А все же, как только узнала, что я еду в Вильно, она тоже улучила минуту, чтобы повидаться со мной наедине, и, ни слова не говоря, вся дрожа как осиновый лист, передала мне для вас вот этот пакетик.

Пьянчуга достал из бокового кармана запечатанный конверт и, алчно на него поглядывая, положил на стол. Стась поспешно схватил пакет, не денег он там искал, а хоть слово, начертанное материнскою рукой, — напрасно! Деньги были вложены в старый конверт, на котором пани судейша побоялась что-либо написать, так ее страшила мысль, что муж может обнаружить подобное предательство.

— Чтобы вы — знали, — доложил учитель, — ее милость эти несколько рублей заняла у арендатора Берки в величайшем секрете! Один бог знает, как она сможет отдать, ведь у судьи глаз зоркий, — но Берка обещался ждать хоть целый год и процентов не требует!

— Дорогая матушка! — со слезами на глазах воскликнул Стась. — Нет, нет, я не хочу этой жертвы, за которую надо расплачиваться страхом! Скажите ей, что я поцеловал конверт, к которому прикасались ее руки, и отдайте обратно — хватит мне моих заработков…

— Э нет, обратно я не повезу, нет, нет! — отстраняясь, запротестовал Фальшевич. — Мне строго наказано, чтобы я не смел этого делать, вы, пан Станислав, должны взять, и точка!

— Бедная матушка! Бедная матушка! — обливаясь слезами, повторял Станислав. — Как же она расплатится?

— Да уж как-нибудь, понемножку, отдаст Берке льном или молочной снедью, — пробурчал Фальшевич. — А вам, как я понимаю, денежки не помешают!

Еще не наглядевшись досыта, Фальшевич все присматривался к утвари, постели, окошку, оценивал убожество жилья и, не скрывая своего удивления, что-то бормотал себе под нос.

А Станислав, засыпая его вопросами, умолял побольше говорить о доме, о сестрах и братьях, но черствое это существо ничего не могло о них сказать — так скудны были его чувства, так непонятно было его тупой голове, как это Шарский вместо того, чтобы сетовать на свою бедность и просить помощи, требует только вестей из Красноброда.

— Что вы, пан Станислав, все просите рассказывать про Красноброд! Ну что там особенного может быть! Живут себе потихоньку, все по-старому! Пан судья ворчит, пани судейша его слушает, а дети — да кабы я их не держал в строгости, они бы весь дом вверх дном перевернули! Никаких подробностей Стась не мог из Фальшевича вытянуть, а тот, пораженный нищетою его жилья, все возвращался к этой теме.

— Так у вас, пан Станислав, и слуги нет! — возмущался он. — А кто ж вам сапоги чистит, кто воду носит?

— Лучший слуга — я сам!

— Тьфу! Так даже у меня есть мальчик! Вот до чего докатились!

— Дорогой пан Фальшевич, а чем бы я кормил мальчика, когда самому часто приходится думать, то ли вовсе без обеда обойтись, то ли пойти съесть одно-единственное блюдо, да еще какое!

— Да я на вашем месте, — не унимался наставник, — лучше бы доктором стал и вымолил у отца прощение или же пошел бы к нему хозяйничать… А что толку бумагу марать? Только люди смеются, родители гневаются, и сами вы с голоду подыхаете.

Однако как не умел Фальшевич рассказывать, так не умел и убеждать, — долго еще препирались они со Станиславом и расстались каждый при своем мнении, только свидание это, живее напомнив о доме, воскресило в душе Шарского тоску по родным.

Исполнив поручения судьи и его супруги, Фальшевич, видимо, еще какое-то время провел в Вильно, изучая по кабачкам сорта водки, пока водились деньги, — Стась несколько раз встречал его сильно раскрасневшегося и выходившего всякий раз из другого трактира, но на Немецкую улицу он больше не являлся и исчез, даже не простившись перед отъездом.

Семейство пана Адама Шарского провело в Вильно всю зиму, однако после того памятного утра у Станислава уже не было желания с ними видеться и, хотя за ним еще присылали раз-другой, он с визитом не спешил. Новые знакомства пана Адама и его стремление во что бы то ни стало войти в высшие круги общества затянули всю его семью в мир, куда бедному студенту вход был заказан. Станиславу случалось видеть, как мчал их по улице экипаж, как они приезжали на бал, в театр, но он и близко не подходил. Также пан Адам, сделав несколько попыток в первые дни после их свидания, больше за родственником не присылал — отношения полностью прекратились.

Только иногда вспоминал Стась с тоскою краткое пребывание в Мручинцах.

И вот после долгого промежутка они с паном Адамом встретились в притворе костела святого Иоанна — да так, что не разминуться. Стась все же попытался улизнуть, но родственник, удержав его за руку, строго сказал:

— Постой, мне надо с тобой поговорить.

И, хмуря брови, отвел Станислава в сторону, оперся на дорогую трость с набалдашником слоновой кости и, с трудом сдерживая свое неудовольствие, негромко заговорил:

— Богом тебя заклинаю, пан Станислав, что это ты творишь?

— Я? — воскликнул студент. — Не изволите ли объяснить, что означает ваш вопрос?

— Разве есть надобность еще объяснять? Ты же позоришь наше имя!

— Я? — опять удивился Станислав. — Но чем же?

— Я слышал, ты служишь у еврея, живешь с евреями! Никто из Шарских еще не опускался так низко!

— Просто никто из Шарских, вероятно, не нуждался, как я, в том, чтобы зарабатывать себе на хлеб, не имея иных средств к существованию.

— Но зачем же противиться воле отца?

— Ваши упреки для меня тем обиднее, — с живостью возразил Станислав, — что я слышу их из уст человека, который ведь сам отговаривал меня идти по медицинской части. Повиноваться отцу я не мог, это было выше моих сил.

Пан Адам возмущенно пожал плечами.

• Предыдущая
• 41/58
• Следующая