Страшные любовные истории - Павич Милорад - Страница 42

• Предыдущая
• 42/47
• Следующая

Итак, речь шла о двух красивых, но плохо содержавшихся зданиях, стоявших вплотную друг к другу на прибрежье Савы. Оба были построены в конце XIX века, один некогда принадлежал торговцу по фамилии Николич, и над его крышей возвышалось некое подобие купола, второй, с магазинчиками на первом этаже и квартирами на втором, был собственностью некоего Теодора Милишича. И в том, и в другом доме верхний этаж был заперт на ключ, и на попытки до кого-нибудь докричаться отвечала тишина. Соседи рассказали мне, что наверху была дубовая дверь, соединявшая оба здания. Вот все, что мне удалось узнать.

Между тем, когда я снова принялся рассматривать письма, я заметил еще кое-что – в них была использована моя манера расставлять знаки препинания. Это заинтриговало меня еще больше, я заколол галстук булавкой с зеленым камнем, предохранявшим от сглаза, и решил принять оба приглашения. Проверил, хорошо ли помню заклинание, тоже от злых сил, которое действует уже за счет того, что его помнишь, переложил его из дальнего кармана памяти в ближний и отправился в назначенное место. Дома стоят рядом, так что установить, кто меня куда зовет, будет нетрудно, подумал я, однако, спустившись на улицу Карагеоргия, оказался перед дилеммой: куда идти сначала – в «Голубой дом» или в «Дом, выкрашенный чаем»? В конечном счете это безразлично, подумал я, держась одной рукой за иглу в галстуке. А дома эти были словно две сестры, ночью краше, чем днем. Они купались в лунном свете, наполненные скрипом дверей, стуком оконных рам, потрескиванием половиц и таинственными вздохами и шепотами, которые вдохнули в них плотники, строившие их еще в 1890 году. И тут вдруг в окнах зажегся свет. Сначала в одном блеснул желтый, потом в другом голубой, и этот голубой свет в окнах верхнего этажа показался мне двухслойным.

«Мужской и женский голубой», – подумал я и решил войти.

Когда я вошел в просторное помещение на первом этаже «Дома, выкрашенного чаем», посредине я увидел сверкающий накрытый стол и за ним трех красивых молодых женщин. У одной лицо было цвета миндального ореха, у другой – цвета ядра миндального ореха, а губы третьей были, как в стихах, похожи на

раздавленную вишню. Все три были мне совершенно незнакомы…

На стенах я заметил несколько написанных маслом старинных картин в черных голландских рамах. На самой большой была изображена «заикающаяся девушка» а на двух поменьше – «зевающий господин» и «старуха, которая не может прекратить икать». В углу стоял рояль на колесиках, с оглоблями, словно это фиакр, только без лошади. Напротив рояля висела писанная на зеркале икона. На ней были изображены Богородица и Христос, благословляющие волшебный, животворящий источник. Вода его сверкала, как настоящая, потому что кисть живописца не тронула зеркальную поверхность стекла. Рядом с иконой была та самая дубовая дверь, которая вела в соседний «Голубой дом».

– Наконец-то! – воскликнули в один голос все три дамы и поднялись со своих мест, приветствуя меня, при том что ни одна из них не подала мне руки, словно опасаясь прикоснуться ко мне. Мы все расселись за столом, служанка, одетая в белое, внесла в комнату поднос, на котором под стеклянным колпаком лежала колода карт. Сидевшая рядом со мной женщина, у которой из-за манжеты выглядывал платочек с монограммой «А», вышитой в виде еврейской буквы «алеф», взяла карты, сняла и протянула колоду мне, предупредив, что брать следует только три. По три карты взяли и все остальные. После этого служанка собрала взятые карты, и я заметил, что, проходя мимо окна, она украдкой вытерла занавеской свое потное лицо…

– Вы знаете, зачем нужны эти карты? – спросила меня дама, сидевшая справа.

– Я тебе расскажу,– вмешалась та, у которой был платок с монограммой. – Эти карты выполняют роль меню. Вытащив три карты, ты выбираешь, что тебе подадут на ужин. Каждой карте соответствует одно блюдо.

– Однако я вижу, ты нас не узнал, – продолжала щебетать она, – впрочем, ничего удивительного, ты и тогда не обращал на нас особого внимания, ты нас забыл еще в прошлом веке.

– По правде говоря, в двадцать первом веке я чувствую себя не самым лучшим образом. Может, поэтому…

– Я помогу тебе вспомнить, кто мы, – проговорила она в ответ… – Вечером, заснув, мы все превращаемся в актеров и выходим играть свою роль всякий раз на новую сцену. А днем? Днем, наяву, мы разучиваем эту роль… А ты, ты тот, кто приходит в зрительный зал смотреть наш спектакль, а вовсе не играть в нем. – Произнеся этот текст, красавица вперила в меня взгляд и спросила: – Итак, ты не узнал меня? Нет? А когда-то ты так меня любил.

– Главная особенность всех нас, живущих в двадцать первом веке, – это то, что мы забываем все, что было в прошлом, двадцатом. Душа наша стала короткой и неясной.

– Но те слова, которые я сказала, неужели ты и их не помнишь?

– Нет, – ответил я.

– Это же твои слова, их сочинил ты, а я им научилась от тебя. Я – принцесса Атех, героиня твоей книги «Хазарский словарь».

Мне стало стыдно, и я более внимательно всмотрелся в свою соседку по столу. Она была стройна, немного выше меня ростом, с крупными глазами, один из которых был зеленым, а другой фиолетовым. Но это еще не все. Ее зеленый глаз, как мне показалось, видел мир и меня быстрее, чем фиолетовый. Я готов был даже поклясться, что ее зеленый глаз видел мир на мгновение вперед по сравнению с нашим «сейчас», а фиолетовый – на мгновение позже. Он отставал от зеленого глаза ровно на это «сейчас». Поняв это, я разволновался, потому что если фиолетовый глаз принцессы отставал от настоящего, а зеленый был устремлен в лежащее перед ней будущее, то видеть меня принцесса не могла вовсе, ведь я-то обитал как раз в настоящем. То есть она могла видеть только какого-то «другого» меня. И было ясно, что она меня видит. Кого же она видела, глядя на меня, и кто сидел рядом с ней в «Доме, выкрашенном чаем»?

– Против сглаза? – спросила она, не отводя взгляда от моей иглы с зеленым камнем. При этом ее фиолетовый глаз был слегка прижмурен.

– А дама рядом с вами? – спросил я, не отвечая на вопрос. – Кто она?

Та дама, о которой я спрашивал, расточала вокруг себя весьма приятный, но настолько сильный запах, напоминавший мускус, что казалось, она заключена в какой-то ароматический шар… Не говоря ни слова, она начала выкладывать на стол из своей сумочки какие-то предметы, которые оказались разноцветными и очень красивыми женскими гребнями. Были среди них серебряные, хрустальные, из слоновой кости, перламутровые, эбеновые, изогнутые роговые и крохотные из нефрита.

– Ты узнал их? – спросила она меня через стол. Когда я ответил, что нет, она добавила:

– Их подарил мне ты.

Потом села за рояль и запела, подыгрывая себе. Слова песни мучительно пробивались сквозь ароматический кокон вокруг ее тела.

«Еще немного, и она пойдет танцевать, постукивая ложкой о ложку», – подумал я, слушая мелодию.

– Вы знаете, что она поет? – спросила меня третья дама.

– Нет! – ответил я, и это было правдой.

– Это песня «Последняя голубая среда» из вашего романа «Пейзаж, нарисованный чаем». А поет ее, как и в книге, сама героиня, Витача Милут, которая и пригласила вас сегодня вечером прийти к нам на ужин.

– Какими духами от нее пахнет?

– Это не запах духов, так проявляется ее жажда жизни. Если вы посмотрите на ее отражение в зеркале, то увидите, что этот аромат ее жажды имеет цвет.

Я обернулся к иконе на зеркале и посмотрел через нее на Витачу Милут. Она сидела в голубом шаре аромата…

В этот момент на реке загудел пароход, звук гудка пересчитал все окна здания и спустился вниз по течению, в Дунай, а дубовая дверь открылась, и в комнату вошел крупный человек без единого волоска на голове. Брови его топорщились, словно усы, а свой тяжелый взгляд, под которым стареешь, он прятал.

• Предыдущая
• 42/47
• Следующая