Страшные любовные истории - Павич Милорад - Страница 26

• Предыдущая
• 26/47
• Следующая

– Берегись Анджелара, его имя лжет! – повторяли мне коллеги по университету.

– Коза, может, и лжет, да рог не лжет, – отвечали студентки. Это происходило в то время, когда быстро растут ногти. Мои вечно были обгрызены, а про Анджелара говорили, что ему ногти обгрызают женщины. Тогда, пока мы еще встречали друг друга в здании капитана Миши, в курчавых волосах Анджелара было полно перьев, стружек от зачинки карандашей и трамвайных билетов, которыми посыпали его проходящие мимо девушки. Ел он всегда (даже в ресторане «Три шляпы») собственной вилкой, которую носил в кармане и которой пользовался еще и для расчесывания бороды. Основное впечатление, которое он производил, было смешанным – он казался удивительно привлекательным и одновременно будил в наг страх. На втором курсе нас возили в Дубровник познакомиться со старинным архивом. Воспользовавшись случаем, мы наняли рыбачью шхуну и отправились на один день в Цавтат, но тут на море началось волнение. Почти всех на борту рвало, а Анджелар вдруг начал насвистывать какую-то мелодию, его свист всех постепенно успокоил, и наши мучения прекратились. От Анджелара мы узнали, что такое «пьяный хлеб» и как его едят. Если нужно быстро забыться или загладить какое-то душевное потрясение, есть способ в мгновение ока напиться до полного бесчувствия.

– Достаточно, – объяснял нам Анджелар, – намочить два-три куска хлеба в стакане ракии и проглотить их. Пьянеешь тут же, да так, что выпадаешь из реальности, но опьянение проходит гораздо быстрее, чем обычно, и вызывает нечто похожее на кратковременную потерю сознания.

Анджелар приходил на занятия без ремня. Нижнюю пуговицу рубашки он обычно пристегивал к верхней петле на ширинке своих широченных штанов, так что получалось, что он носил брюки на шее. Его часто можно было встретить в обществе двух друзей, которые были старше его и которые обращались к нему «сынок». Одного звали Максим, и был он из Сремска-Митровицы, а второго, белградца, звали Василие Уршич. Василие и Максим жили в районе Дорчол, в квартире Уршича, на втором этаже дома на углу улиц Добрачине и Господар Йованове, откуда зимой можно было очень быстро добраться до факультета, если воспользоваться раскатанными ледяными дорожками, которые в это время года пересекали улицу Братьев Юговичей, а потом Симину, Евремову, Йованову и, наконец, Страхинича Бана. В эту их комнату, три окна которой выходили на одну улицу и три на другую, а на самом углу был немного приподнятый балкон, нас по случаю встречи Нового, 1972 года и пригласили на ужин. А точнее, на «фасоль с мясом без мяса». Это означало, что фасоли был второй день и в первый день все мясо из нее было съедено. Всех заранее предупредили, что компания будет смешанной, но точно мы не знали, кого там найдем и кто с кем оттуда уйдет.

Придя на место, мы обнаружили, что комната имеет форму буквы «Г». На застекленном балконе, пол которого был на одну ступеньку выше комнаты (и откуда в дождь можно было услышать Дунай), стояла плита, и возле нее маялся Максим. В одной части комнаты виднелся накрытый стол со свечами, вставленными в две старые курительные трубки. Ввиду того что в туалет не было подведено электричество, каждому, кто хотел удалиться, приходилось брать в зубы трубку, зажигать свечу и только после этого отправляться по делу. В другой части комнаты стояла старинная трехспальная кровать со встроенными в спинку часами, из которых давно уже вытекло все время. Кровать была металлической, на шести металлических же ножках, с маленькими латунными шариками на спинках, размером не меньше двух с половиной метров на три.

– Когда человек ложится в нее, – шепнула мне одна из девушек, проходя мимо, – это все равно как если дьявол плюет в Дунай.

Рассказывали, что Анджелар (у которого не было постоянного места пребывания) иногда спал в этой кровати с двумя подружками. Правда, он сам с усмешкой сказал, что в действительности такое было лишь однажды (в отсутствие хозяина), причем с девушками он заключил пари, что ни одну из них не тронет. Пари он выиграл, девушки его проиграли.

– Кровать для Жаклин Кеннеди, – в шутку заметил кто-то из гостей, на что Анджелар запротестовал и добавил, что насчет Жаклин Онассис стоило бы хорошенько поразмыслить.

– Неужели вы не согласитесь, – обратился он к присутствующим, – что у Православной церкви есть все основания объявить единственной восточно-христианской святой двадцатого века именно Жаклин Онассис. Все очень просто. Разве Елена, жена римского императора Константина, не перешла в христианство после смерти мужа и не стала тем самым святой? Почему бы жене самого известного президента-католика, возглавлявшего ведущую западную империю двадцатого столетия, не быть подобным же образом воспринятой своей новой Церковью, после того как она отказалась от римской веры своего мужа и перешла в православие, обвенчавшись с Онассисом по восточному обряду? Разве не сделала она столь же вызывающий для своего прежнего окружения шаг, как в свое время и Елена? Задумайтесь над этим…

– Вы только посмотрите на него! Хочет перепрыгнуть через собственную тень! – выкрикнул изумленный Василие, но в этот момент разговор прервался. Лиза Флашар, одна из тех девушек, которые в тот вечер особенно бросались в глаза и на которую, видимо, в данный момент (а может быть, и на более длительную перспективу) рассчитывал хозяин квартиры или его приятель Максим, совершенно неожиданно и несколько преждевременно выложила все карты на стол, видимо опасаясь, как бы ее кто-то не опередил. Еще во время разговора она весело и непринужденно запускала пальцы в карманы присутствующих и уже точно знала, где бы смогла найти, если ей потребуется, чистый носовой платок, зажигалку или те сигареты, которые она любит. Теперь она вдруг вытащила из кармана Анджелара его вилку и, воскликнув: «Пора начинать ужин!» – вонзила ее Анджелару в плечо. И позже, когда фасоль, заправленная ложкой меда, была подана гостям, можно было под столом увидеть, как, разув одну ступню, она тайком от нас пытается пальцами ноги расстегнуть ту пуговицу, на которой держались брюки Анджелара. Он сначала ел спокойно, но потом вдруг отодвинул тарелку и, повернувшись к Лизе, выкрикнул:

– Слушай, что тебе все-таки от меня надо?

Мы все на мгновение замерли, а Лиза хладнокровно ответила:

– Ты сам прекрасно знаешь, чего я хочу.

На что взбешенный Анджелар швырнул салфетку в тарелку и прошипел:

– Ладно, тогда раздевайся!

– Прямо сейчас? – быстро спросила Лиза.

– Прямо сейчас, – ответил Анджелар.

Лиза посмотрела на него долгим взглядом, словно высасывая из него всю пищу, которую он только что съел, вышла из-за стола, подошла к постели и начала на глазах у всех раздеваться, продолжая при этом не отрываясь смотреть на него. Она стояла в углу комнаты словно дерево, которое постепенно наполняет листьями свою тень, а Анджелар выглядел как заяц, который, попав в полосу света от двух фар, не может из нее выбраться. Максим, который хотел, как было очевидно, смягчить возникшую за столом напряженность, подошел к плите, стоявшей на балконе, как в витрине, и открыл простоквашу. Лиза уже снимала чулки, и оказалось, что они разного цвета. Анджелар немо сидел за столом, спиной к кровати, рядом с Василием, а Максим тем временем крошил в молоко огурец и одновременно раскалял на огне нож. Потом он очистил зубчик чеснока. Одетая в наши взгляды, Лиза снимала лифчик, застежка у него была спереди. На одной из половинок лифчика было написано Да, а на другой вай. В первый момент показалось, что каждая из Лизиных грудей имеет имя – одна мужское, другая женское, однако, пока она не расстегнула лифчик, было понятно, что читать надо:

А чуть позже читать было уже нечего. Лиза сбросила сначала одну чашечку, потом другую, и мы увидели, какого цвета у нее соски. Анджелар по-прежнему не смотрел на нее, к еде никто не прикасался, а Максим в окне начал раскаленным ножом резать чеснок, и его запах наполнил комнату, смешавшись с запахом Лизиной кожи и волос. Потом Максим добавил в простоквашу с огурцом редьку и оливковое масло. Пока он заправлял салат укропом и брусникой, Лиза освободилась от последней одежды. Максим подошел к столу и поставил миску перед Василием и Анджеларом, а Лиза устроилась в кровати, стянув с нее покрывало. Из-под одеяла выглядывала только одна ее голая ступня. Кровать скрипнула под ней как раз в тот момент, когда Анджелар вилкой потянулся к салату. Он замер на полпути, почувствовав на себе наши взгляды. В тот момент мне стало ясно, что все, кто был в комнате, выбирали между двумя «нет». Потом он положил вилку, встал и подошел к кровати. Он не стал раздеваться, а лишь снял с руки кольцо и надел его на безымянный палец Лизиной ноги. Потом расстегнул ту самую пуговицу, которая держала вместе рубашку и брюки, и нырнул в кровать. Раздался крик. И было понятно, что вскрикнула не одна только Лиза. Вскрикнули все женщины, находившиеся в комнате. Анджелар и Лиза лежали под одеялом, она своими рыжими волосами вытирала его испачканный едой рот, а Максим в другом конце комнаты, словно ничего не происходило, снова подошел к стоявшей и окне плите. Он прибавил огня, обильно посолил раскаленную поверхность плиты, приготовил несколько небольших острых перчиков и длинный нож, и тут из комнаты послышались звуки, напоминающие жевание. За столом, однако, в этот момент никто не ел, просто Лиза в поцелуе жевала язык Анджелара. Максим разбил и вылил прямо на поверхность плиты несколько яиц, которые тут же схватились, а потом в каждый желток воткнул по стручку перца, стараясь загнать его до дна и добиться, чтобы он затрещал на жару. Таким образом, соприкоснувшись с раскаленной плитой, перец выпустил в желтки свой острый сок. За нашими спинами Анджелар и Лиза старались дышать в одном ритме, а перед нами сидел Василие и, беря одну за другой фасолины, давил их языком, но не глотал, а оставлял во рту. Максим длинным ножом снял яйца с плиты на тарелку и поставил ее на стол. Потом Лизу стало слышно лучше, чем Анджелара, и нам на миг показалось, что она поет. Но тут же мы поняли, что это было не пение, просто ее голос, как река в скалистом русле, следовал за тем, что происходило под ним, глубоко внизу, на дне воды. Река пела на два голоса. Один был непрерывным, светлым и журчащим, второй – глубоким, угрожающим, переменчивым. Светлый голос принадлежал водоворотам, руслу, пене и краскам, которые река не может смыть и унести с собой, они остаются в ней всегда, на том же месте, того же облика. Второй голос, глубокий, принадлежал той воде, которая протекает под водоворотами, которая постоянно изменяется; она несет птиц, задушенных ветром, и стволы деревьев, которые тупо ударяются об отмели или, словно рыбы, выскакивают из реки. В этих голосах можно услышать даже мох с берегов и ивы, которые добрались до воды.

• Предыдущая
• 26/47
• Следующая