КГБ в смокинге. Книга 1 - Мальцева Валентина - Страница 71

Спокойней. Давай разберемся без паники. Задай себе все вопросы и попробуй ответить на них сама.

— Хотят ли они от тебя избавиться?

— Смотря что ты имеешь в виду.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Да. Нет, не думаю. Зачем тогда Амстердам?

— Ладно… Может, это как-то связано с Юджином?

— С кем?

— Ты и дальше будешь строить из себя недотрогу в компании шлюх у трех вокзалов или мы говорим откровенно?

— Тогда… нет, не думаю.

— Почему?

— Этого не может быть.

— Почему?

— Потому!

— Ты деградируешь на глазах.

— А по-твоему, я должна сейчас переживать Болдинскую осень?

— Ну, не знаю. Говорят, любовь вдохновляет.

— В постели — наверняка. На расстоянии — возможно. Но не в обществе Андропова и Тополева.

— И все же: почему это не может быть связано с Юджином?

— Если бы у них было что-то серьезное, какая-то зацепка, меня бы вначале выпотрошили, как молочного поросенка перед тем, как начинить его гречневой кашей, а потом не к Ван Гогу в Голландию, а к графине Трубецкой, в Сибирь отправили бы. И это в лучшем случае…

— Тогда что?

— Не знаю.

— Ты хоть ощущаешь сейчас что-нибудь? Ну, боязнь, страх? Или ненависть?..

— Нет. У меня внутри все пусто. Знаешь, я только сейчас поняла, почему там, в горах, мне было очень неуютно рядом с этим кулинаром-чекистом: он мне не просто напоминал Габена. Когда я смотрела на него, выслушивала его бесконечные инструкции, следила за движениями его рук, порхавших над кастрюлями и сковородками, как кисти пианиста над „Стейнвеем“, то вспоминала только один эпизод. Помнишь, в „Громе небесном“ он сказал женщине, которая любила его всю жизнь: „Твой живот — это кладбище“? Это он про меня сказал. Я — сплошное кладбище. Внутри меня разлагаются насильственно умерщвленные чувства. Мне кажется, этим уродцам удалось невозможное: они убили во мне желание жить…

— Но ведь еще несколько минут назад ты тряслась от страха, как запойная, и была готова на все, на любые унижения, лишь бы зацепиться за малейшую возможность…

— Я — только человек. Хуже того, я только женщина. Теперь-то ясно, что мне только ДАВАЛИ возможность быть умной или гордой, или независимой, или влюбленной, или очарованной, или наивно-романтичной. Они ДАВАЛИ мне право спать с моим продажным шефом, писать статьи, спорить об импрессионизме или рассуждать о чести и достоинстве. А я, дура, думала, что родилась с этим! И вот теперь тот, кто ДАВАЛ, забрал это все обратно. И ничего от меня не осталось. Одна биология, анатомический атлас, муляж от горла до пупа, бесстыдно обнажающий жалкие потроха, стереотипные внутренние органы гражданки Мальцевой, в которые природа, которая, как известно, не консультируется пока с председателем КГБ СССР, заложила только рефлексы, иначе говоря, способность организма трястись, замирать, совершать выбросы адреналина, вырабатывать желчь. Их не интересует мой мозг, они с этим серым веществом не работают из принципа. Только инстинкты, только страх, только постоянный нажим, чтобы, не дай Бог, какая-нибудь клеточка на моем рентгеновском снимке не осталась затемненной…»

— Сдохнуть бы, — вздохнула я вслух и вздрогнула: ручка дверного замка начала медленно поворачиваться…

28 декабря 1977 года

Человек, вошедший в мой фешенебельный скит и заставший меня в предельно разобранных чувствах, был облачен на сей раз в вишневый замшевый пиджак и зеленую рубашку, замкнутую на вороте треугольным тоненьким узелком ядовито-желтого галстука. Это сочетание цветов было до того жутким, что если бы так был одет даже Юджин, мне понадобилось бы несколько минут, чтобы унять головную боль. Но поскольку свой ясный лик явил мне, увы, не Юджин, а как раз наоборот — само оскорбленное достоинство Матвей Тополев, у меня сразу начались кошмарные головные спазмы.

— Вы, наверно, приехали сюда после выполнения особо секретного задания? — спросила я, с трудом преодолевая приступ тошноты.

— Почему вы так решили? — угрюмо буркнул Тополев, по-хозяйски усаживаясь в кресло, еще не совсем остывшее от доменной задницы его могущественного патрона.

— В таком наряде очень легко смешаться с толпой. Удивительно сдержанные тона. Про сочетание уже молчу…

— Я должен вслух восхищаться вашими хохмами или можно сносить эти потуги без комментариев?

— А с чего вы взяли, что я шучу? — голова уже болела так, словно меня колотили по ней энциклопедическим словарем. — Мне сейчас, гражданин Тополев, не до смеху. У меня жутко разболелась кость… — я постучала себя по лбу.

— Насколько мне известно, это профессиональный недуг журналистов?

— Только тех, кто работает на КГБ.

— Я же говорю, профессиональное заболевание, — удовлетворенно кивнул Тополев и вытащил свой блокнот. — Поработаем?

— Если для этого нужна моя голова, то, боюсь, вы будете разочарованы.

— Для нашей беседы вполне достаточно моей головы, — пояснил он серьезно. — От вас же потребуются только уши.

— Считайте, что я раскинула их, как слон.

— Завтра мы летим в Амстердам.

— Простите, кто это «мы»?

— Делегация молодых журналистов, командированных по линии Общества дружбы с зарубежными странами.

— И много будет журналистов в нашей делегации?

— Один.

— Я?

— Я.

— Простите… — как ни странно, но от такого хамства тиски боли, сжимавшие мою голову, немного ослабли. — А я в каком качестве еду?

— Вы — научный сотрудник Академии художеств. Пишете диссертацию о влиянии русской классической живописной школы на творчество Ван Гога.

— Вы уверены, что такое влияние имело место?

— Я консультировался.

— Понятно… А можно поинтересоваться, зачем я еду на самом деле?

— Нельзя.

— В таком случае позвольте мне отключить уши и открыть рот…

— А вы его и не закрывали.

— Перестаньте хамить, Матвей Ильич. Во-первых, я ваша гостья, а во-вторых — женщина.

Какое-то время Тополев пристально смотрел на меня с каменным выражением лица, а потом захохотал. Это было настолько необычно, что я даже растерялась.

— Вы, конечно, уникальная особа, — сказал Тополев, отсмеявшись. — Меня называют человеком, близким к Ю.В. Но после знакомства с вами я начал подозревать, что шеф мною недоволен. Работать с вами — сущее проклятье.

— Признаться вам во взаимности, Тополев, или вы сами догадаетесь?

— Короче, Валентина Васильевна, через некоторое время здесь появятся несколько женщин, которые приведут вас в порядок и…

— Я полечу в гробу?

— Почему в гробу? — испугался он.

— Запомните, Тополев: если кто-то помимо желания женщины приводит ее, как вы это называете, в порядок, значит, она уже умерла и нуждается только в легком гриме для душевного успокоения друзей и родственников. В остальных случаях она сама наводит марафет.

— Даже если речь идет об изменении внешности?

— Простите, Матвей Ильич, но ваша непроходимая тупость меня просто убивает! — головная боль утихла настолько, что я неожиданно почувствовала малообъяснимый прилив симпатии к андроповскому любимчику. Этот странный мужик, явно ездивший на картошку именно в тот день, когда Бог раздавал чувство юмора, мужское обаяние и элементарный вкус, удивительным образом пробудил во мне не только желание жить, но еще и действовать кому-то на нервы. И это было как раз то, чего мне не хватало после разговора с Андроповым. — А что такое, по-вашему, макияж, как не стремление женщины изменить свою внешность?

— Вы мыслите, как обывательница, Мальцева, будуарными категориями! — Тополев оборвал меня нарочито грубо, явно отыгрываясь за «непроходимую тупость». — Вы не на гулянку в Дом журналиста собираетесь и не на свидание с роковым мужчиной, а в ответственную загранкомандировку!

— Тогда изъясняйтесь нормальным языком и перестаньте разыгрывать здесь Рихарда Зорге!

— Я очень устал от вас, Валентина Васильевна, — тихо признался Тополев.