Равноденствия. Новая мистическая волна - Силкан Дмитрий - Страница 38

Следующее видение отозвалось в сердце резкой болью. Чёрные воронки разрывов. Плавящийся под ногами снег — белый. И на нём — красное и чёрное — кровь и земля. Испуганно вздрагивающие от грохота орудийных залпов дома. Чёрный обугленный труп бронетранспортёра на изуродованной, раскрошившейся, как засохший хлеб, улице. Одна из обыденных сцен «горячей точки». Вот из дыры в разбитой снарядом стене выбегает тощая, вся в лишаях и язвах собака, несёт в зубах что-то аморфно-кровавое, продолговатое, оглядывается и, не видя за собой погони, ворча, ложится возле груды мусора и начинает есть. Стоит приглядеться, и к горлу подкатывает тошнота: собака гложет обрубок человеческой руки… Но это уже никого не удивляет: война есть война, здесь не до сентиментальности… А высоко над закопчёнными домами, в зашторенном грозовыми облаками, исчерченном клювастыми самолётами небе сверкают бесстрастные ледяные горы — белое на сером…

Художнику хотелось забыть, но не было сил отогнать видение. Вот они, едва прошедшие первую воинскую подготовку ребята-пехотинцы, штурмуют ощетинившееся дулами пулемётов безвестное здание, как обезумевшие, бегут, стреляют, в их затуманенном страхом сознании только приказ — уничтожить! Кого? Это — уже не важно. Ещё десяток минут — и половина из бегущих навсегда останется на залитом липкой кровью разбитом тротуаре.

Но сейчас худенький девятнадцатилетний подросток, на бегу вставляя в разрядившийся автомат очередную обойму, неожиданно спотыкается обо что-то мягкое, безвольное и холодное. Мельком брошенный случайный взгляд. Растерзанное, втоптанное в жидкую грязь тело женщины под сапогами. Он смотрит на её лицо. Она чем-то похожа на его мать. Искажённое ужасом и предсмертной судорогой лицо. Такое лицо было тогда и у его души. Это был момент, когда он вдруг осознал: убивая другого — убиваешь себя, а война с самим собой — самое страшное в мире.

В эту минуту кто-то тёмный, притаившийся в пустом проеме окна одного из домов, швырнул гранату. И последнее, что запомнил впервые заглянувший в свою душу мальчишка-солдат, — пламя взрыва, резанувшее глаза неестественно-яркой вспышкой, и сразу же — боль, чернота… Его отшвырнуло взрывной волной, израненного, хотя и живого, но перед глазами осталась вечная темнота и лицо убитой женщины, перекошенное болью и предсмертной судорогой…

…Видения уходят, и им на смену приходит музыка. Она звучит не в комнате, как будто изолированной от внешнего мира, а где-то в самой глубине потухающего сознания. Художник вспоминает: когда-то давно он учился музыке, но уже забыл ноты. Зачем они? Можно годами слушать внутреннюю музыку одиночества, невыразимое, как лицо его души…

Слепец рисует портрет своей души. Вырисовывает тонкие линии губ, широко распахнутые выразительные глаза с длинными ресницами, чёрные волосы, ниспадающие локонами на плечи. Его душа — женщина. Ведь в каждом мужчине, где-то в подсознательной глубине его, таится женщина…

Слепец рисует портрет. Люди, жалеющие бросить лишний рубль солдату-калеке в переходе метро, вы плачете, когда на сцене умирает шекспировский Гамлет, но посмотрите — не трагичнее ли одинокое угасание забытого всеми художника, отдающего свою жизнь картине?

Ему надоела война, врывающаяся в ночные сны, он не хочет больше рисовать эту непрекращающуюся бессмысленную бойню, о которой уже столько лет подряд надрывно кричит телевизор, он пытается забыть её холодный ужас… Отчаявшийся творец хочет постичь свою душу, и порой ему кажется, что он видит её. Он пытается запечатлеть этот неясный, но такой знакомый образ на полотне: усталый юноша в белом, творящий в наполненной темнотой комнате. Ему кажется, что ещё немного — и он уловит и передаст невыразимую, печальную улыбку ускользающей красоты…

Небо за окном начинает слегка розоветь. Потом посветлевшего горизонта касается первый слабый луч наступающего дня. Он сначала ещё несмело режет завистливый мрак, но вот рывок сделан, и на загоревшийся небосвод выкатывается огромное алое солнце. Красное на розовато-голубом.

Усталый художник поднимает незрячие глаза. Ему кажется, что он не просто чувствует — на самом деле видит восход животворящего светила. Он пытается взглянуть на только что оконченный портрет, но мрак, покрывающий очи, отделяет его от творения.

— Я хочу увидеть её, я хочу увидеть себя и весь этот огромный, потрясающий мир, — пусть даже ценою жизни!!! — мучительный крик вырывается из самой глубины сердца. — Я хочу видеть солнце, я хочу познать тебя, Господи!!!

Вся сила жизни, вся вера и никому не отданная любовь сливаются в этом порыве: «Я хочу видеть!!!»

И он чувствует свет — ослепительный после почти пяти лет темноты. Художник видит комнату, всходящее за окном солнце и картину…

Огромные чёрные глаза, казалось, вместившие в себя всю боль тысячелетнего мира, смотрят на него из розоватого тумана, напоминающего облако. Глаза, расположенные под углом друг к другу, но от этого ещё более живые. Губы, плавающие в пустоте под глазами, волосы, переплетённые с алостью фантастического платья… Лицо, лишённое очертаний, разбросанное в беспорядке по полотну, изрезанное морщинами локонов… И мастер вдруг понимает, что это — лицо его матери, лицо его души, лицо его жизни. Оно говорит своим безмолвием, оно кричит своей расчленённостью, оно своей неочертанностью вопит о неестественности войны, отнимающей зрение и красоту самого естественного — природы и человеческой души, превращающей в изуродованное — тело женщины под сапогами солдат.

Художник стоял, не в силах отвести взгляда от своего безумного творения. Он ещё не понимал, что снова видит, что потрясающая сила искусства, даже искажённого до неузнаваемости, вернула ему жизнь. Отдав себя, он обрел себя.

И тогда, потрясённый, он упал на колени и, протянув худые руки к сияющему в окне солнцу, закричал так, что услышал и проснулся весь мир: «Велики деяния Твои, Господи!!!!!»

А лицо с портрета смотрело и улыбалось: улыбались отдельно губы, отдельно — глаза, и даже чёрные морщинки локонов на фантастической бесформенности платья — чёрное на красном.

…И где-то далеко, неслышимые из-за расстояния, радостным треском встречали восход солнца пулемёты — продолжалась безысходная бойня…

1. — Все желания исполняются.

Притом именно все. Любые, самые древние, настоящие и будущие. Из жизней всех, сон о которых и сейчас неотступен. В этом радость и страдание. И рай и ад и покой здесь. Самая мелкая мыслишка и то где-то оживает, плоть обретает. Уж и не помним о ней, а она тут как тут, выглядывает человеком, горем, радостью нечаянной, а то и звездой неведомой.

2. Все желания исполнены.

Нет и мига между желанием и его исполнением. Просто не всегда явлен нам тот мир, где произошло это. Почему? Не хотим видеть его. Побаиваемся. Или видеть не хотим. Каждый раз в новом месте просыпаемся. А сколько меня и тебя сегодня умерло, родилось и начала, без конца которое, достигло, — кто знает? Чего только на ум не приходило за часы последние, а за годы… Всё уже есть. Но неизменно всё и едино. Расходятся тропки образа моего, и в сад и в горы. Встречаются, бывает, но неисчислимы они. Во всех стихиях живы. Но сколько ни есть их, — все мои, даже где и твой путь лежит, мысль моя желанная.

Мысль — плоть и вещество есть. Неразделимо всё. Вещество — это Свет, а Свет — это Ум.

3. Думает человек, что не знает, что хочет.

И жизнь и смерть и сам себе, — кажутся непонятными. Говорим об одном, думаем о другом, третье делаем. Бывает, сами уничтожения хотим, а как увидим — плачем. Радости и уюта хотим, а как приходят они — маемся. Хаос. Бездна внутри. Страшна она, но и откровение несёт о непознаваемом. Рядом оно. Здесь. Глядит в глаза наши и узнать облик свой в нас хочет. Тупость и потерянность чистоту и цельность неузнанную показывают. Прекрасен и блажен человек в незнании о себе, ибо нет незнания совсем, хотя и во сне следует неотступно. Манит, уговаривает, смеётся.